— Их вешают? До сих пор? — Мне казалось, что преследования на почве религии остались далеко в прошлом.

— Ну конечно, не только за то, что они протестанты. — Она осторожно коснулась носа вышитым платком, внимательно оглядела его и, снова поднеся к носу, с удовольствием высморкалась.

Она спрятала платок в карман и со вздохом откинулась на спинку сиденья:

— Наконец-то я пришла в себя. Какой все-таки ужас! Если их нужно было повесить, ради Бога, пожалуйста! Но зачем это делать в таком месте, где могут оказаться дамы? Ты заметила, какая от них вонь? Фу! Это владения графа Медарда. Я непременно напишу ему гневное письмо по поводу всего этого, вот увидишь!

— Но за что все-таки повесили этих людей? — спросила я, резко оборвав болтовню Луизы, так как знала, что только таким образом можно остановить поток ее красноречия.

— Скорее всего за колдовство. Ты видела, что там была женщина. Если в том или ином деле замешана женщина — значит, оно так или иначе обязательно связано с колдовством. Если замешаны только мужчины, речь может идти о еретических проповедях и призывах к мятежу, но женщины ведь не читают проповедей. А ты обратила внимание на ее уродливую старую одежду такого темного цвета? Ужасно! До чего же надо дойти, чтобы носить такую темную одежду все время? И какая нормальная религия может заставить своих приверженцев носить подобную одежду? Сразу видно, это дьявольский промысел, не иначе. Дело в том, что они боятся женщин, и поэтому…

Я закрыла глаза и прислонилась к спинке сиденья, ища утешения в том, что до загородного дома Луизы осталось недалеко.

Кроме обезьянки, с которой Луиза не расставалась, в ее загородном доме было еще немало вещей, свидетельствовавших о сомнительном вкусе хозяйки. На убранстве парижского дома Луизы несомненно сказался вкус ее отца и мужа, комнаты были обставлены богато, и каждая выдержана в своем, изысканном, стиле. Но Жюль редко наведывался в загородный дом, будучи слишком занят в столице, так что здесь вкус Люси проявился во всем своем великолепии.

— Это мое новое приобретение. Разве он не прекрасен? — ворковала она, любовно поглаживая рукой резное темное дерево игрушечного домика, висевшего на стене и выглядевшего совершенно нелепо рядом с золоченой бронзовой фигуркой Эвридики, служившей подсвечником.

— Это похоже на кукушкин дом, — бесцеремонно заявила я.

— Ты уже видела такой? Не думаю, что в Париже найдется второй такой же дом.

Луиза слегка надула губы при мысли о том, что она не является единственной обладательницей уникальной игрушки, но сразу спохватилась и стала переводить стрелки стоящих тут же часов. Она отступила назад, горделиво разглядывая маленькую птичку, вырезанную из дерева, высунувшую голову из часов и прокричавшую несколько раз «ку-ку!».

— Ну а это разве не прелесть? — вопросила Луиза, коснувшись головы птицы, прежде чем та спряталась. — Мне удалось заполучить их через Берту, мою экономку. Ее брат привозит такие вещички из Швейцарии. Что бы ты ни говорила о шведах, но они прекрасные резчики по дереву, разве нет?

Мне хотелось ответить «нет», но вместо этого я пробормотала что-то совершенно обратное.

Куриные мозги Луизы неожиданно заработали в другом направлении, возможно, при упоминании о швейцарских слугах.

— Знаешь, Клэр, — проникновенным тоном сказала она, — тебе придется ходить в церковь каждое утро.

— Почему?

Луиза кивнула в сторону двери, где в это время проходила одна из служанок с подносом в руках.

— Мне это безразлично, но слуги… Они здесь, в сельской местности, ужасно суеверны. А один из лакеев нашего парижского дома настолько глуп, что сказал повару, будто ты — Белая Дама. Я объяснила им, что все это глупость, конечно, и пригрозила, что уволю любого, кто будет распространять подобные сплетни, однако при всем при том было бы неплохо, если бы ты ходила в церковь. Или хотя бы громко молилась, и как можно чаще, чтобы они могли слышать.

Помимо того, что я была неверующей, мне казалось, что церковь находится довольно далеко, но с некоторой долей юмора согласилась сделать все, что смогу, чтобы рассеять страхи слуг. Итак, весь следующий час мы провели с Луизой, громко читая псалмы по очереди и молитвы в один голос. Не представляю, какое воздействие это оказало на слуг, но я совершенно обессилела и отправилась в свою комнату вздремнуть, где и проспала без всяких снов до следующего утра.

У меня часто возникали трудности со сном, возможно потому, что бодрствование мало чем отличалось от тяжелого забытья. Я лежала, уставившись в белый потолок, расписанный цветами и фруктами. В темноте он казался нависшим над головой серым пологом, олицетворявшим депрессию, которая затуманивала мое сознание днем. Но если все-таки мне удавалось ночью сомкнуть веки, перед моим мысленным взором возникали видения, причем яркие, не приглушенные мнимым серым пологом. Так что можно считать, что изредка я спала.

Ни от самого Джейми, ни от кого-либо о нем не было слышно ни слова. Не знаю, что не позволило ему навестить меня в «Обители ангелов» — чувство вины или обида? Но он не появился ни там, ни в Фонтенбло. А сейчас, возможно, находится в Орвиэто.

Иногда я ловила себя на мысли о том, увидимся ли мы снова и когда и что сможем сказать друг другу. Но большей частью я старалась не думать об этом. Дни шли за днями, и я предпочитала не думать о будущем, не вспоминать прошлое, а жить только настоящим.

Фергюс в отсутствие своего кумира совсем пал духом. Когда бы я ни выглянула в окно, я видела его сидящим под кустом боярышника с отсутствующим взглядом, устремленным на дорогу, ведущую в Париж. Наконец я заставила себя выйти к нему. Я спустилась с лестницы и прошла по садовой дорожке.

— Тебе что, нечего делать, Фергюс? — спросила я. — Не может быть, чтобы никому из конюхов не требовался помощник.

— Да, миледи, — неуверенно отвечал он, яростно почесывая ягодицы. Я заподозрила неладное.

— Фергюс, — продолжала я, удерживая его за руку, — у тебя что, вши?

Он вырвал руку, словно обжегшись:

— О нет, миледи.

Я наклонилась, чтобы поднять его, и одновременно запустила палец ему за воротник, обнажив темную грязную шею.

— Немедленно в ванну, — строго приказала я.

— Нет. — Он рванулся в сторону, но я удержала его за плечо.

Меня удивила его горячность. Он всегда ненавидел ванну, но все-таки регулярно залезал в нее, а сейчас я просто не узнавала его. Обычно послушный ребенок отчаянно вырывался у меня из рук, отказываясь повиноваться. Когда ему наконец удалось вырваться из моих рук, раздался треск рвущейся материи, и он бросился бежать, не разбирая дороги и сокрушая кусты на своем пути, словно кролик, преследуемый лаской. Послышался шорох веток и грохот осыпающихся камней. Фергюс перемахнул через стену и был таков.

Я пробиралась через лабиринт ветхих надворных построек, расположенных на задворках дома Луизы, содрогаясь при виде грязи и ощущая не совсем приятные запахи. Вдруг я заметила впереди какую-то кучу мусо. Туча мух взлетела с кучи, оглашая воздух отвратительным жужжанием. Я находилась достаточно близко к этой, видимо, навозной куче и поняла, что мух спугнул кто-то другой, успевший нырнуть в темный проем двери, ведущей в такой же темный сарай.