нужен, а пока что нужен. Я установил, что он знает двенадцать слов, целых двенадцать! Чтобы не выдать себя, надо избегать этих слов. Вот мы сидим и ломаем себе голову, как построить фразу так, чтобы она была непонятна волку... — Он помолчал. — Когда мы говорим, что интеллект собаки всего лишь производное его многотысячелетней дружбы с человеком, не переоцениваем ли мы тут свою роль, а?.. Утверждая это, как вы объясните интеллект волка, который не знал человека?..

— Интеллект волка?.. — засмеялся Кравцов, засмеялся откровенно. — У него еще есть время, у этого волка, показать себя, чем он отличается от собаки. Поэтому он и превратил деревья вашего сада в точильные камни. Волк точит клыки, и все, что случится потом, неизбежно...

— Неизбежно? Не люблю этого слова: в нем нет пощады, как, впрочем, и сострадания... — Он шагнул в сторону дома, потом остановился. — Если позову смотреть кольца Сатурновы, придете?

— Приду, разумеется... Почему не прийти...

— Не дает мне покоя... Нестеров!.. — произнес Разуневский. — Взгляну на кручу, а он стоит там с этюдником, приложив козырьком руку к глазам. А сегодня утром, когда шел в церковь, увидел его в церковной ограде разговаривающим с дьяконом Фомой. Даже странно: будто он и не покидал Кубань... А вам не видится он — прошлый раз вы говорили о нем так, будто не однажды встречали его здесь, не так ли?

Он ушел, а Михаила точно околдовали эти слова Разуневского: коли однажды ты представил себе человека рядом, не просто его отселить за пределы сознания. И, пожалуй, не хочется отселять. И не только потому, что общение с ним тебе приятно, в чем-то оно тебе необходимо.

Наверно, он ходил по городу в толстовке, в той самой, в которой изобразил себя на известном автопортрете. Надевал толстовку, сшитую из прохладной парусины, длинную, в просторных складках, и, взяв корзину, сплетенную из ивовых прутьев, белую и приятно невесомую, шел на базар. Ему интересен был сам вид южного торжища, плодоносность здешней земли, изобилие ее даров, то, что художники назвали бы добротностью из фактуры. Он смотрел вокруг и мысленно складывал натюрморты. Если вынести на солнце этот персик, то заметнее станет его румянеющая щечка и его ворсистость — красноватую щечку ты как-нибудь изобразишь, а вот эта ворсистость тебе под силу? Если осторожно наполнить корзинку вот этими крупными сливами, не коснувшись их руками, ты приметишь, что они одеты в едва видимую туманность, тончайшую, млечную, тускло-прозрачную, — нет, это не роса, но точно роса выдает свежесть и первозданность плода. Проведи ладонью по тугой поверхности сливы — и она станет глянцевой. Сумеешь это перенести на холст и воссоздать с той силой натуральности, какой заслуживает природа? В базаре есть торжественность праздника. Ему трудно нести корзину, но он готов не замечать тяжести — эта тяжесть радостна.

Когда он останавливается, чтобы передохнуть, он нет-нет да бросит внимательный взгляд через плетень — здешние плетни невысоки, и двор как на ладони. В картине двора есть некая живописность — точно и не город!.. «Заходи, сосед, — гостем будешь!» Он ставит корзину в тени тутового дерева, входит во двор — он здесь не впервые, знает, что ему рады. «Чем порадовать тебя, сосед? Есть молоко буйволиное, из погреба, а есть калмыцкий чай...» В говоре старика адыгейская напевность, как и адыгейская удаль... Вот чудо: окраску, которую сообщает русскому адыгейский, ни с одним языком не спутаешь. «А может быть, от обеда не откажешься — у хозяйки готов четлибжь, и пастэ готово, мы обедаем рано. Как ты, сосед? Вот чудо этот четлибжь: курица, напитанная красным соусом, ярко-красным, настоянным на перце, только и умеришь этот пожар шшенной кашей, густой и пресной, нарезанной ломтями, как хлеб, — пастэ. Как базар сегодня, сосед? Что привезли казаки из Курганной и черкесы из Кошехабля? Вот в понедельник пригонят лошадей и скотину — вот это будет базар! Пойдешь смотреть?..» И вновь, как это было час назад на базаре, он вдруг замечает в себе, как обостренно его внимание, как встревожен его взгляд: все, что он видит вокруг, интересно ему и по краскам... Вот этот красно-оранжевый соус четлибжь, ярко-белый, почти снежный кусок буйволиного масла, бело-желтая пастэ, золотисто сверкающая фабэ-халюв, выжаренная в масле и скрепленная горячим медом. Мысль, которая может прийти ему на ум, способна вызвать улыбку. В самом деле, когда все это возникает перед глазами художника, вначале появляется желание перенести дары Кубани на холст, а потом испробовать.

Не слишком ли ты дал волю фантазии и не уволокла ли она тебя бог знает куда? Да таким ли был Нестеров, когда сильной волной прибило его к далекому кубанскому берегу? Ну что ж, может быть, таким, а может, и нет, но ведь город и по сей день сберег многое из того, что мог увидеть он, а это уже не фантастика, не совсем фантастика...

Но вот чудо: чем больше действует воображение, тем естественнее вымысел, — не значит ли это, что воображение сродни действительности?

Неделя четвертая

Еще голубизна, первородная, удержалась в зените, а небо уже приготовилось раскрыть звездное богатство. Точно набегающей волной застилает первую звезду свет солнца, а она выхватывается наружу, нетонущая... Всё отмерили часы солнца, звезда эта вызреет в урочный миг, ни на секунду раньше или позже. Ни на секунду? Возьми телескоп и обрати его линзы на небо, еще полоненное всесильной синью, — и в их выпуклую поверхность застучат, забарабанят капли звездного дождя, одна весомее другой. И туманный блин Меркурия, и млечный диск Венеры, и, конечно, Сатурн со своим веселым кокошником...

Михаил приметил: на грейдере появилась партия молодых рабочих. С виду они были скорее студентами-старшекурсниками, взявшими в руки лопаты, чем рабочими: в том, как они работали, было больше старания, чем сноровки. Да и хлопотливая радость, которая объяла их, когда они собрались к своему первому завтраку, накрытому на склоне взгорья, тоже была в какой-то мере студенческой. Но тут произошло непредвиденное: рыжебородый парень, отождествленный в сознании Михаила со свирепым ликом Ваньки-ключника — злого разлучника, вдруг встал над скатертью-самобранкой, разостланной на взгорье, и пошел к Михаилу.

— Получается как-то не по-братски: мы едим, а ты вкалываешь. Пошли... — сказал парень и сделал такое движение рукой, будто заранее отводил все возражения.

— Погоди, —