было облачным, но покров облаков казался нетолстым, его точно напитал зеленоватый отсвет звезд.

Михаил рассказал о своей беседе с молодыми астрономами.

— А почему меня, раба грешного, не посвятили? — обратил Разуневский недоуменные глаза на Михаила.

— Да как-то не надоумило...

— О господи!..

Он сник мгновенно.

— Недобры вы ко мне, ой недобры! — Он потряс своей гривой, волосы рассыпались по лицу. — Этого я вам не прощу...

Михаил сказал, что его молодой друг упросил его приехать в Зеленчук.

— Поедемте со мной, — сказал Михаил с нескрываемой заинтересованностью — ему понятна была обида Разуневского.

— Меня не пригласили, — заметил Разуневский и добавил, казалось, в сердцах, как могло показаться, не столько Кравцову, сколько себе: — Да и нельзя...

Будто ветер на высоте был оборотистее, чем у земли, — он вспугнул облака, обратив их в бегство. Глянуло небо во всем своем звездном богатстве — в нем было живое мерцание летней кубанской ночи. Именно живое мерцание; казалось, это мерцание, неожиданно согласное, точно свидетельствует: как ни объятно небо, в нем живая кровь, одно дыхание, одно сердце.

— Почему нельзя?

— Нельзя.

Разговор расстроился совсем, — как ни трудно складывались их отношения, им была свойственна искренность, а сейчас ее не было.

— Когда соберетесь туда, я дам письмо, — вдруг сказал Разуневский, сказал без улыбки, и с печальным вниманием посмотрел на Михаила. — А все-таки это так значительно, что и не сразу осмыслишь, а?.. — Он продолжал смотреть на Кравцова. — Как первый спутник, не правда ли? — Он опустил голову в раздумье нелегком — волосы полузакрыли лицо, мешая видеть, но он не отводил их. — И заметьте, как первый спутник, наш, российский... — Он встал. — А зеркало больше заокеанского — шесть метров!.. Знаете, почему шесть?

— Почему?

— Именно такое нужно, чтобы проникнуть в глубь вселенной!..

— Это вы... прочли, Петр Николаевич?

— Нет, мне сказали...

— Астрономы?

Он с пристальной укоризной взглянул на Кравцова:

— Астрономы...

Они расстались. «Ну что ж, до развязки совсем недалеко», — подумал Михаил. Очевидно, он выполнит свое обещание и даст письмо, когда придет время ехать в Зеленчук, если, разумеется, расторопный Певцов не предаст забвению свое обещание.

Кравцов пошел на Подгорную, отец Петр приметил его со своего высокого высока, крикнул:

— Поднимайтесь, да побыстрее, — ну, я нынче покажу вам диво! Куда там ваш БТА! Нет, я слов не ищу: точно арбуз на железном блюде!..

Взвыли под ногами Михаила двадцать две ступеньки лестницы, и вот оно, чердачное окно, с перстом телескопа.

— Эх, надо, чтобы небо чуть-чуть погасло, тогда и сама планета, и кольца были бы синее... Поперечных пятен не ухвачу! Может, ваши глаза посильнее моих... взгляните!..

Кравцов приник глазом к окуляру: вот это да!.. Да, сразу и в толк не возьмешь: кругом все такое серо-обыденное, многократ будничное, примелькавшееся, что рождение чуда напрочь исключено... Откуда тут взяться чуду? Оказывается, оно подле! И как оно хорошо, это чудо!.. Арбуз на железном блюде? Какой там!.. Вот оно истинное изящество природы, проявление требовательной эстетики, ее изыска всемогущего... Как же совершенны эти формы, как верны линии!

— Каково, а? Скажите, Михаил Иванович, ради этого есть смысл в нашем житье-бытье, а?..

— Есть смысл, Петр Николаевич...

— А коли есть, объявим перерыв на два часа — и айда на гору! Там сейчас такая благодать... Возьмем Япета! Как вы? Вернемся — и Сатурн войдет в сок, и краски объявятся!

— Готов!..

Они собрались мигом и вышли к берегу Кубани.

Он посмотрел на черную воду реки.

— Ничего не знаю и страшнее, и прекраснее ночной Кубани, — произнес он и зябко передернул плечами, точно ощутив прикосновение ледяной кубанской волны. — О, крутина — это здорово: она вьет из тебя веревки. Моли бога, чтобы избежать судороги! А если судорога? Точно нога попала в стынущий бетон, не твоя нога! А тут еще черная вода Кубани, она накатывается и застилает глаза. Не успеешь оглянуться — уже понесет в преисподнюю!..

— Преисподняя... манит?

Он растерялся:

— Так уж нехитро устроен человек: ему и счастье не в счастье, если рядом нет смерти...

— Приемлет смерть как счастье?

Он помрачнел — разом отнялось дыхание, как будто здесь он и нет его.

— Если жизнь — муки мученические, может принять смерть как счастье...

Да похоже ли это на него, на его жизнелюбивую суть? И слова чужие — откуда только он добыл их? Непохоже, непохоже!.. Не он!

Япет теперь бежал впереди, не оглядываясь, — видно, ему была не внове ночная прогулка. Отец Петр заметно натрудил глаза, наблюдая Сатурновы кольца, и ему было нелегко уследить за стремительным бегом волка.

— Теперь пойдем тише!.. — крикнул он и, умерив шаг, дождался, когда Кравцов, идущий позади, приблизится. — Вот вы сказали прошлый раз: человек должен понимать, что пристало время выказать волю добрую... Так?

— Так, пожалуй...

— Тогда слушайте... У вас не было такого чувства: это даже не сон, а дрема. Вы оторвались от земли и стремительным, боковым движением взлетели. Есть чувство полета: ветер обвевает вашу влажную шею, волосы струятся по щеке, холодеет грудь и чуть-чуть покалывает, у вас есть ощущение предпростудной тревоги... Вы перелетаете море, огибаете неведомый материк, не без удовольствия повторяя его эллипс, врываетесь в полуночный город, не отказав себе в удовольствии заглянуть в освещенные окна домов... Вы понимаете, что это сон, но мысль жива и видение четко необыкновенно... О чем же вы думаете в этом вашем почти космическом полете? Нет, мысль ваша очень ощутима, больше того — жестка. У меня есть способность не дать сну размыться, а мысли, возникшей во сне, провалиться в тартарары... Поэтому то, что я сейчас вам скажу, действительно было моей мыслью. О чем же я думал? Если есть зло на этом свете, то это ложь, во всех ипостасях. Все доблести и добродетели определяются тем, в какой мере ты способен противостоять этой лжи вселенской... Ты понимаешь: свобода — это такой порядок жизни, который дает людям возможность прожить без лжи...