– Ничего ты не понял! А ну, покажи «котлы»! Нет, ты не мне – ты им покажи!

Дадакин покорно продемонстрировал свои роскошные часы.

– Видели? «Картье»! Теперь посмотрите на мои! – Скурятин резким движением, мелькнув бриллиантовой запонкой, выпростал волосатое запястье из белоснежной манжеты. – Первый часовой завод. Сорокового года выпуска. Отец всю войну с ними прошел, Рейхстаг с ними брал, целину поднимал и мне оставил. Идут! Послушайте! Ну!

Каждый с покорным умилением приблизил ухо к реликтовым часикам на старинном ремешке с портретиком Гагарина, заключенным в прозрачную линзочку. Ловя стрекот заслуженного механизма, Андрей Львович случайно поймал мучительный взгляд Жарынина, который изнывал от идиотизма происходящего, усиленного похмельной немочью.

– Тикают! – благоговейно шепнул хороший человек.

– Власть должна думать не о себе, а о государстве! – значительно молвил начфукс. – Иначе, Дадакин, выковыряет нас народ из кресел вилами! Понял?

– Понял, Эдуард Степанович! – Помощник низко, как двоечник, опустил голову, отстегнул золотой браслет и, конфузясь, спрятал «Картье» в карман.

– То-то! И чтобы я этих часов больше у тебя не видел! – Скурятин пристукнул кулаком по столу и повернулся к депутации. – Ну, а у вас что?

– Беда, Эдуард Степанович, – голосом черного вестника взвыл Жарынин. – Беда! Изнемогает в алчных лапах рейдеров «Ипокренино»! Эта гавань чудесных талантов, всю жизнь бороздивших океан вдохновения…

– Обождите! Какая пристань? – нахмурился начфукс. – Часы ваши покажите! Все трое. Та-ак! Эти – нормально. Эти тоже нормально. А вам, – он исподлобья глянул на похолодевшего писодея, – можно бы и поскромнее!

– Виноват, – промямлил автор «Жадной нежности», сознавая, что позорно провалил задание Натальи Павловны.

– Володя, ты кого ко мне привел?

– Это, Эдуард Степанович, мои друзья: знаменитый режиссер Жарынин и э-э… видный писатель Кокотов…

– Кокотов? А ты Кокотову, который проходил по делу «Велес-банка», не родственничек?

– У того фамилия Крокотов, – виновато поправил Дадакин.

– Да, верно! Молодец, Володя, что привел! Знаешь: люблю творцов. Сам, как говорится, далеко не чужд… – Скурятин пожал гостям руки, усадил их и замолк, явно чего-то ожидая. – Ну, что там у вас?

– Беда, Эдуард Степанович… – снова завел шарманку Жарынин, сгустив трагизм до апокалиптического отчаяния. – Большая беда! Гавань талантов…

– Ясное дело – беда! – с неудовольствием оборвал его начфукс. – Ко мне с радостью не ходят…

Он посмотрел на депутацию с тем выражением, какое бывает у серьезного мужчины, если поутру жена, неприбранная, сонная, в бигуди, противным голосом требует немедленно починить туалетный бачок, подтекающий уже полгода. Вова из Коврова незаметно нарисовал пальцем в воздухе круг, напоминая режиссеру про диск. Но Дмитрий Антонович после двух заполошных фальстартов сник от естественного изнеможения организма и утратил всякую бдительность. Кокотов с огорчением подумал, что переупотребление алкоголя способно выбить из формы даже такого мастера человеческого общения, как Жарынин. А тут еще, точно специально, из замшевой куртки соавтора грянул «Полет валькирий». Скурятин окаменел. Хороший человек зажмурился в отчаянии, а Дадакин посмотрел на режиссера, как на серийного самоубийцу. Игровод, сунув руку в карман, попытался на ощупь выключить телефон, но не тут-то было: по кабинету неслась победная музыка крылатых дев-воительниц. Бедный Дмитрий Антонович наморщил лысину, побагровел, пошел пятнами, но мобильник не умолкал. В такие минуты невольно заподозришь, что все эти технические штучки давно уж обзавелись электронными мозгами и мелко мстят человечеству за потребительское отношение. Писодей понял: положение надо спасать, – и, преодолевая природную робость, исключительно ради Натальи Павловны, спросил хриплым от волнения голосом:

– Эдуард Степанович, мне, конечно, страшно неловко, но другого случая просто не будет…

– Что такое?! – Начфукс с недоверием уставился на писателя, опасаясь очередного взвыва про гавань талантов.

– Где, где можно достать ваш последний диск? В магазинах нет, я спрашивал!.. – взмолился автор «Сумерек экстаза» и сжался в ожидании ответа.

Жарынин, заткнувший наконец валькирий, выразил лицом такое изумление, будто заговорил не Андрей Львович, а бюстик Есенина на столе. Красная обиженная физиономия Скурятина просветлела, заинтересовалась жизнью и задышала той нежной отзывчивостью, какая случается у солидных мужчин, если юная, свежая, прибранная любовница заводит за ужином речь о новой шубке.

– И не достанете! – ответил он. – А предпоследний диск у вас есть?

– С русскими народными! – восторженно ввернул хороший человек.

– И с народными тоже. Разве достанешь… Но я слышал у знакомых, – соврал писодей. – Фантастика!

– А что же особенно понравилось?

Поняв, что влип, Кокотов незаметно глянул на Мохнача, а тот, поняв трагизм ситуации, произвел руками по полированной поверхности некое равнинное движение. У писателя было всего несколько секунд, чтобы сообразить: или «Степь да степь…», или «Среди долины ровныя…» Надо решаться… Пауза неприлично затягивалась.

– «Степь да степь…»! – бухнул Андрей Львович, как прыгнул в прорубь, – и угадал.

– Соображаешь! – тепло кивнул начфукс. – Хочешь послушать?

– Конечно! Скорей! Господи ты боже мой! – вскричали все, включая Дадакина, но исключая Жарынина, сникшего от осознания ошибки и падения содержания алкоголя в крови.

– Ну да ладно уж! – Скурятин взял со стола и сдавил один из пультиков.

Автоматически закрылись плотные шторы на окнах, в кабинете стало полутемно. Второй пультик отодвинул деревянную панель и обнажил огромный плазменный монитор. Третий включил видеомагнитофон, и на экране появилась волнуемая ветром степь, ковыли, курганы, высокое синее небо, задумчивые скифские каменные бабы… А посреди всего этого раздолья обнаружился большой симфонический оркестр с инструментами и пюпитрами, словно велением джинна принесенный сюда из ямы Большого театра. Знаменитый дирижер, чьи гастроли расписаны на пять лет вперед, церемонно пожал руку первой скрипке, сделал свирепое лицо, затем женственно махнул палочкой – и со всех углов обширного кабинета полилась знаменитая мелодия. В кадр въехал расписной возок, запряженный тройкой вороных. На облучке сидел начфукс в синем армяке, подпоясанном красным кушаком, и похлестывал кнутом по сафьяновому сапожку. Из-под мерлушковой шапки выбивались золотые есенинские кудри. Мгновение – и он запел неприкаянным природным баском, который так хорош в разгар дружеского застолья:

Степь да степь кругом,

Путь далек лежит.

В той степи глухой

Замерзал ямщик…

Скурятин слушал себя, полузакрыв глаза и шевеля губами. Дадакин чуть покачивался на крокодиловых мысках, готовый улететь в горние сферы, подхваченный могучим пением шефа. Вова из Коврова блаженно улыбался, переводя восторженный взгляд с Кокотова на Жарынина, словно говоря им: «Как же нам повезло! Слушайте, слушайте! Такое бывает раз в жизни!» Писодей без труда изобразил благоговейное смятение, а чтобы выглядело натуральнее, твердил про себя голосом Обояровой: «Вы мой рыцарь! Мне та-ак с вами интересно!» Лишь Дмитрий Антонович, то ли от самолюбивых переживаний, то ли от тоски естественного происхождения, то ли от того и другого вместе, сидел хмурый, не охваченный общим восторгом.

А