рот бутерброд с сиротским ломтиком сыра, таким тонким, что сквозь него, как сквозь закопченное стеклышко, вполне можно наблюдать солнечное затмение.

– Ешьте быстрее, франкофоб, мы из-за вас опоздаем!

Выйдя на улицу, соавторы нос к носу столкнулись с Обояровой, возвращавшейся с пробежки. На бывшей пионерке был дорогой темно-сиреневый спортивный костюм в обтяжку, подчеркивающий тяжеловатые бедра и видную грудь, на ногах – ослепительно-белые кроссовки, а на голове – малиновая бейсболка, повернутая козырьком назад. Ее лицо разрумянилось на утреннем холодке, а взгляд лучился веселым жизнелюбием. Эти радостные глаза, эта залихватская кепка, эти счастливые женственные излишки, соединяясь, ударили автора «Роковой взаимности» в самое сердце.

– Здра-авствуйте, Наталья Павловна! – Жарынин стащил с лысины только что нахлобученный берет и, поклонившись с мушкетерской галантностью, обмел головным убором свои ботинки.

– Здравствуйте!

– Куда бегали-с?

– К дальней беседке и обратно… – ответила она, чуть нахмурившись.

– Правильно! Как сказал Сен-Жон Перс, ноги кормят голову. И умер на пробежке… Мементо мори! Кстати, Верлен Тимофеевич заранее сочинил эпитафию, которую выбьют на его досточке в колумбарии. Прочесть?

– Не стоит…

– А вы все-таки послушайте:

Прохожий, как бы далеко

Ты ни был устремлен,

Придешь сюда, где Бездынько

Лежит, испепелен!

Прочитав надгробное четверостишие, игровод посмотрел на Обоярову с грустью нездешнего знания, затем обернулся к соавтору и произнес с той глумливой интонацией, с какой подростки обычно обращаются к дружку, постыдно втюрившемуся в девчонку.

– А вас, коллега, я жду в авто!

– Что это с ним? – глядя вслед режиссеру, спросила Наталья Павловна.

– Он всю ночь бился за Крым и устал.

– Как Владимир Борисович над Понырями? – уточнила она.

– Примерно.

– Андрей Львович, а вы мне говорили, никуда сегодня не поедете! – с чуть заметной обидой упрекнула бывшая пионерка.

– Я… Я… – ликуя от упрека и кляня злую долю, пробормотал Кокотов. – Но я скоро вернусь. Я не знал… Мы только к Скурятину и обратно…

– К кому-у-у? – ахнула бегунья, и ее глаза потемнели, как от страсти.

– К Скурятину. Мы боремся за «Ипокренино»!

– Боже! К Скурятину! – Наталья Павловна схватила Кокотова за уши, приблизила к себе и поцеловала в нос. – Господи, я же никак к нему не прорвусь! Он может все! Как вам это удалось? Как?!

– Ну, мы тоже кое-что можем! – туманно полусоврал писатель, произнеся местоимение «мы» так, будто встречу организовал именно он.

– Андрей Львович, возьмите меня с собой! Я буду сидеть как мышка и скажу только одно слово. Возьмите, мой рыцарь! Господи, они идут к Скурятину!

– Боюсь, не получится…

– Почему? – воскликнула Обоярова, и ее брови надломились в голливудском отчаянии. – Хотите, я встану на колени?

– Нет-нет, не надо! – испугался автор «Знойного прощания» и, удивляясь собственной находчивости, объяснил: – Встреча организована по спецканалам.

– Ну конечно, по каким же еще! Ах, как жаль! – Она в отчаянии ломала пальцы. – Скурятин может решить все мои проблемы одним звонком. Одним! Не хотите взять меня – возьмите мои документы и передайте ему! Прошу вас!

– Х-хорошо. Это, думаю, можно…

– Когда у вас встреча?

– В двенадцать.

– Ах, какая досада! Все против меня! Бумаги у юриста. Не успею… – По розовой щеке покатилась самая настоящая слеза, искрящаяся на утреннем солнышке.

– Ну что вы… ну не надо! – Кокотов сам готов был заплакать.

– Андрей Львович, умоляю! Попросите его, скажите, что я ваша родственница, подруга, любовница, сестра, невеста… Скажите что хотите! Но пусть он прикажет Краснопролетарской межрайонной прокуратуре снова открыть уголовное дело на Лапузина по моему заявлению. Запомните?

– Запомню, конечно.

– Я лучше вам напишу. Минуту, я вам напишу, напишу…

Послышался долгий автомобильный сигнал: Жарынин сердился.

– Не надо, я запомнил: Краснопролетарская межрайонная прокуратура. Лапузин. Открыть дело по вашему заявлению.

– Понимаете, Федя дал им взятку, и они закрыли дело о махинациях с нашей общей недвижимостью. Он переписал виллу в Созополе и еще кое-что на свою жену и дочь от первого брака. Запомните!

– Запомню!

– Только про взятку ни в коем случае не говорите! Не любят они этого. Намекните…

– Намекну.

Снова послышался сигнал: соавтор терял терпение.

– Вы мой герой! – воскликнула Обоярова и обняла писателя, словно провожая на фронт. – Какой приятный у вас одеколон! Вы вообще сегодня роскошно выглядите! Ну, бегите, бегите, а то опоздаете к Скурятину!

Игровод сидел за баранкой с таким лицом, будто ждал со вчерашнего вечера.

– Я готов! – весело доложил Андрей Львович, пристегиваясь.

– Неужели вас отпустили?

– Не злитесь! Поехали! Слушайте, а как вы поведете? Вы же… – вдруг сообразил Кокотов.

– Ведите вы! – предложил Жарынин и опустил голову на руль.

– Я не умею.

– Тогда зачем вы живете?

– А давайте я позову Наталью Павловну! Она поведет. Она хорошо водит! Ей тоже нужно к Скурятину…

– А к Медведеву ей не нужно? Не бойтесь: садясь за руль, я трезвею, как устрица во льду! А вы будете протирать…

– Что протирать?

– Увидите.

И действительно, режиссер тряхнул головой, на его лице появилось знакомое выражение дорожного хищника, и машина тронулась с места. Однако вел он автомобиль без обычного лихачества, даже осторожно и – что уж совсем удивительно – молча. Не зная его, можно было подумать, что за рулем прилежный новичок шоссейной жизни, еще не научившийся болтать за баранкой. Стекла вскоре сильно запотели, и стало казаться, будто едут они в тумане. Жарынин достал из бардачка ветошь – и всю дорогу Кокотов работал протиральщиком, что не мешало радостно вспоминать кончиком носа влажную мягкость губ Обояровой.

– Писодей! – вдруг ни с того ни с сего рявкнул режиссер, когда они почти беспрепятственно въехали в Москву.

– Что? – не понял Андрей Львович.

– Писодей – это сценарист. И чтобы я больше никогда не слышал от вас ни слова о Хлебникове!

Глава 56

Главначфукс

Машину удалось припарковать только у метро «Краснопресненская». Пока сложно сворачивали с Садового кольца и искали место, Жарынину дважды позвонил Мохнач – беспокоился. Наконец режиссер воткнулся между новеньким синим «Фордом» и раскуроченными – без стекол и сидений – останками желтых «Жигулей», брошенных тут, судя по наметенной прошлогодней листве, давным-давно. Дмитрий Антонович, подгоняя соавтора, выскочил из «Вольво», на бегу пикнул брелоком, включая сигнализацию, и они во весь дух помчались в сторону знаменитого Белого дома, похожего издали на огромное мраморное надгробие русской демократии, погибшей двух лет от роду под танковыми залпами в девяносто третьем.

– Знакомые… места… – прохрипел игровод.

Бег с похмелья давался ему нелегко: берет сбился набок, по вискам и лбу струился пот, капая с кустистых бровей, а намокшая на спине замшевая куртка напоминала шкуру загнанного скакуна.

– Вы… здесь… уже… были? – толчками выдохнул Кокотов.

– Да… В девяносто третьем…

– Зачем?

– Пере… стреливался.