её придавливает ко дну телеги, но решила терпеть, чего бы это ни стоило.

– Ты дышишь хоть? – донёсся до неё приглушенный шепот Экуя.

– Д-да.

– Приподними попону – станет легче. Кузнец закрепил над нами два щита, так что воздух будет. А как проедем за ворота, там и вовсе можно будет вылезти…

Погрузка шла довольно долго. Наконец раздался сигнал к отправлению, и телега под Клод закачалась, сдвигаясь с места. Тут же она почувствовала, как что-то завозилось возле её плеча, а потом, прямо перед самыми глазами девушки, в свете, возникшем под приподнятой попоной, появилась чёрная от копоти рука, которая уронила возле неё кусок хлеба и яблоко.

– Что вы им сказали про меня, господин Экуй? – осмелилась спросить Клод, когда, судя по грохоту и тряске, их обоз выехал с земляного проулка на мощеную улицу.

– Сказал, что ты – сын моего приятеля, ушедшего с ополчением. Дескать, не смог усидеть дома, когда отец воюет, и сбежал от матери, которая не отпускала. Обычное дело. Сейчас в Орлеане все рвутся в бой.

– А что ты дал тому солдату?

– Ещё более обычную вещь – деньги. Хорошее средство, чтобы стать невидимым. По крайней мере, для конвойных этого обоза.

Телега скрипела монотонно, убаюкивая, но Клод почему-то боялась заснуть. И без того перед глазами неотвязно стояли вызванные её воображением картины боя под стенами форта, а сон сделал бы их только ярче и реальней.

– Как вы думаете, господин Экуй, – спросила она шёпотом, – ТАМ всё будет хорошо?

– Где это «там»?

– Где сейчас сражаются.

– Тогда не ТАМ, а ЗДЕСЬ, мальчик. Сегодня каждая бастида и каждый форт – это один сплошной Орлеан. А сам Орлеан, как донжон в том замке, что зовётся Францией. Падёт он – падет и замок. Поэтому никого не удивляет, что сопливый мальчишка сбегает от матери воевать. Хотя на мой взгляд – прялка бы тебе больше подошла.

Клод смутилась.

В своё время из Жанны мальчик получился куда лучше, чем из неё. Тогда никто не сомневался, что Луи – это Луи, а теперь всякий, кто давал себе труд присмотреться, обязательно отмечал, что пажу к лицу скорее юбка. Поэтому, не слишком задумываясь о смысле слов, зато старательно подражая интонациям и говору Рамона, Клод важно заметила:

– А прибыльное, наверно, дело – отправлять сопляков на войну?

Ответом ей был долгий монотонный скрип телеги.

«Зачем я спросила это? – подумала Клод, краснея. – Как глупо и стыдно… Особенно теперь, когда пришла Жанна, и люди вспомнили о себе всё лучшее. Кто я, чтобы судить того солдата за то, что взял деньги?! Вокруг столько смертей… Может быть, эти деньги он отдаст вдове своего погибшего друга и его детям. А хоть бы и собственной своей жене! Ведь она тоже может стать вдовой уже сегодня… Нет, человек сам себе судья в жизни, где ничего нельзя знать наперёд, и никто ничего не знает до самой сути. И не мне обижать кого-то своим разумением, ничего толком не зная».

– Прости меня, Гийом, – прошептала девушка, уже не заботясь о том, как говорит. – Я глупость спросил, и… спасибо тебе, что не ответил.

– Ничего, – услышала она через мгновение, – ничего… Знаешь, понимать и прощать – это на самом деле правильно. И это хорошо.

ТУРЕЛЬ

7 мая 1429 года

Если битва за Азенкур многим казалась подлинным чудом, пусть даже и проросшим на почве самонадеянности и спеси, то сражение за Турель – не по масштабу, а по сути – можно считать её перевёрнутым, зеркальным отражением в той войне.

Рано утром, как когда-то Монмут, Жанна подняла своих солдат для мессы.

Разбудила только их, не трогая командиров, но особенно и не прячась. «Кто верит в меня, пойдёт за мной», – ответила д'Олону, когда он выразил опасение, что может проснуться кто-то из свиты командующего и помешать. – «Неверящих я обманывать не собираюсь, но и слушаться их не стану».

Атаковать начали с бульвара – укрепления, возведённого на самом берегу, перед мостом, строго следуя плану, который Жанна разработала ночью, то и дело обиженно повторяя: «Вряд ли я стану мыслить яснее утром».

Баржи, на которых французы осуществили переправу накануне, она велела нагрузить соломой и паклей, вымазанной дёгтем, поджечь, пустить под мост перед Турелью, чтобы полностью отрезать гарнизон укрепления и не дать ему возможности отступить в крепость.

– Мы сравняем с землёй бульвар, – говорила Жанна, проводя свой собственный совет, – и получим возможность расставить нашу артиллерию на самых выгодных позициях. Под её прикрытием восстановим мост и с её же помощью атакуем Турель!

Трудно сказать, что испытал Бастард, проснувшись утром под атакующие крики. Возможно, в первый момент его голова и взорвалась от мысленных – и не только – ругательств. Но дерзость, целеустремлённость и та свобода, с которой Жанна отметала чужое мнение, если оно пыталось ей мешать, наверняка заставили его сердце тоскливо сжаться. «А может, так и надо? – промелькнуло в смятённом сознании. – Сомнения – как заноза под кожей: не выдернешь, загноятся и погубят…"

– Поторопитесь, мессир, – заскочил к нему де Ре, уже полностью одетый, – иначе наша сумасбродка полезет на стены Турели раньше, чем мы добежим до реки.

– Я даже исповедаться не успел, – прорычал Бастард, вскидывая руку, чтобы оруженосцу удобнее было застёгивать на нём панцирь. – Воистину Господь испытывает нас, раз послал именно её!

Де Ре усмехнулся.

– Может, это к лучшему, мессир? Вдруг мы удивим сами себя…

Сказать, что сражение было кровавым, значит – не сказать ничего. Около восьми сотен рыцарей – цвет английского воинства – держали Турель с ожесточением пса, у которого отнимают сочный кусок.

Недавние поражения – эти укусы назойливой французской мошкары – взбесили их куда сильнее, чем все предыдущие победы ненавистной арманьякской партии. В адрес так называемой Девы сальных шуток больше не отпускали, потому что можно было сколько угодно называть её шлюхой и подосланной ведьмой, но слепых в английском воинстве не было, и девушку в белых доспехах, неуязвимо возникающую в самой гуще последних сражений, видели все! Держалась она уверенно, словно война была для неё таким же привычным делом, как и для них: тут поневоле призадумаешься. И Гласдейл видел отражение этих недобрых мыслей не только на лицах своих солдат, но и кое у кого из рыцарей.

– Проклятая ведьма, – как заведённый цедил он сквозь зубы, когда, разбуженный оруженосцем ранним утром, смотрел, спешно снаряжаясь, из окна самой высокой башни Турели на атакующих её ворота французов.

– Им ни за что не взять крепость, милорд, – тряским от неуверенности голосом