Кто или что вспугнуло его? – гадаю я. Неужели здесь, на шоссе, он в большей безопасности? Удастся ли ему уцелеть?

– Знаешь, Фрэнк, в моем деле популярна одна метафора, некоторые даже одержимы ею, – говорит Ирв. Молчание, похоже, наскучило ему, и, когда мы сворачиваем на запад, к старой кирпичной Онеонте, он начинает излагать все, что приходит в голову. Привычка человека, который слишком много времени проводит в одиночестве. Я эти симптомы знаю. – Когда втягиваешься в имитацию, все прочее кажется уже неинтересным. Ты думаешь, что сымитировать можно все. Другое дело, – он поворачивает ко мне голову, подчеркивая серьезность своих слов, – те, кому имитация дается лучше прочих, кто приходит в нее с работы в офисах. Может, они и необязательно гении, но считают, что имитация – это одно, а жизнь – совсем другое. На самом деле имитация – всего лишь инструмент. – Ирв двумя пальцами поправляет свой собственный, сокрытый спортивными брюками, инструмент. – Начнешь путать одно с другим – жди неприятностей.

– Я понимаю, Ирв, – говорю я. Он прикатил в Куперстаун ради одной из завтрашних «Фантастических игр О’Мэйлли» (с «Белыми Носками» 1959-го), добрый и милый, в сущности, человек. Жаль, что мы с ним не сошлись поближе.

– Ты женат, Фрэнк?

– Уже нет, – отвечаю я, чувствуя, как затекли и ноют руки, да и плечи тоже, как будто это я пережил несчастный случай или состарился за час на двадцать лет. Я еще и зубы стискиваю – чует мое сердце, к утру я лишусь не одного ангстрема драгоценной эмали. Заметив синий знак с белой «Б», я указываю на него Ирву, и мы, следуя этому указателю, углубляемся в город, каждая церковь которого проводит сейчас собрание прихожан, отчего машин на улицах почти нет.

– Эрма проходит испытательный срок как претендентка на должность моей третьей жены, – трезво сообщает Ирв, по-видимому всерьез размышляющий над самой концепцией жен (но не над тем, где сейчас Эрма). – Когда видишь здоровенного некрасивого малого вроде меня, а рядом с ним хорошенькую девочку наподобие Эрмы, то понимаешь: все дело просто-напросто в везении. Только в везении. Ну а еще нужно уметь слушать другого.

Он слегка выпячивает, совсем как Муссолини, толстые губы, показывая свою готовность начать слушать – было бы кого.

– Вы в «Зал славы» зайти успели?

– Как раз туда и направлялись, Ирв.

Я ищу глазами еще одну «Б», но не нахожу и нервно гадаю: а вдруг мы пропустили ее и теперь проедем через весь город и, двигаясь в неверном направлении, снова окажемся на шоссе, в точности как в Спрингфилде? А драгоценное время уходит.

– Когда все закончится, загляните, он того стоит. Получите немалое удовольствие. Это образование в чистом виде, хотя информации получаешь там больше, чем можешь переварить за день. Те ребята, ранние, играли потому, что им нравилось играть. Потому что умели. Они не думали о карьере. Это была просто игра. А сейчас, – Ирв неодобрительно покачивает головой, – она стала бизнесом.

Он умолкает. Я понимаю, что Ирв пытается сделать все от него зависящее для своего давно утраченного не-вполне-брата, которого он, быть может, вспомнил теперь в мельчайших подробностях, сообразив заодно, что никогда так уж его не любил и был бы рад в глаза больше не видеть, хотя может, конечно, имитировать сердечность и помогать ему примерно так же, как помог бы заносимому снегом калеке-автостопщику, будь тот даже беглым уголовником.

– Такими, какие мы есть, нас делает неуправляемый случай, а, Фрэнк? – говорит Ирв, меняя тему разговора, и тут же круто сворачивает налево, на не замеченную мной тенистую дорожку, что ведет к новехонькому трехэтажному зданию, кирпичному, с большими окнами, с блестящими антеннами и тарелками радиосвязи на крыше. Больница имени А. О. Фокса. Ирв очень внимателен, а я совсем ослеп с перепуга.

– Верно, Ирв, – говорю я, хоть половины им сказанного не расслышал. – Во всяком случае, можно считать и так.

– Я уверен, парню уже лучше.

На дорожку навстречу нам выезжает, покачиваясь, желтая куперстаунская машина «Линия жизни», мигалки ее выключены, в грузовом отсеке темно, как будто там только что кто-то умер. Мисс Осталетт сидит за рулем, курит и с воодушевлением вещает о чем-то, ее безымянный напарник едва различим в тенях пассажирского сиденья.

– Дом, милый дом для увечных, – объявляет Ирв, останавливая машину у раздвижных стеклянных дверей с простой табличкой «Скорая». – Ты давай внутрь, Фрэнки, – улыбается он мне, когда я вылезаю из машины. – А я поставлю где-нибудь эту зверюгу и найду тебя.

– Ладно.

Ирв излучает безграничное сочувствие, которое вовсе не означает, что я ему нравлюсь.

– Спасибо, Ирв, – говорю я, на миг заглядывая в машину, из которой тянет прохладой, между тем как вокруг шпарит горячее солнце цвета пушечной бронзы.

– Имитируй спокойствие, – говорит Ирв.

Внутри здания начинает звонить колокольчик.

– Наверное, ему придется носить очки, этим все и закончится, – говорю я, понимая, сколь обманчива такая надежда.

– Поживем – увидим. Может, он в эту минуту до колик смеется над случившимся.

– Хорошо бы. – И я думаю, до чего это было бы хорошо, тем более что произошло бы впервые за долгое время.

Но нет, не произошло. Подойдя в приемной к длинному, яблочно-зеленому столу регистратуры, я узнаю от одной из медицинских сестер, что Пола «сразу отвезли в палату» (то есть сейчас он лежит где-то за толстыми металлическими дверьми, и мне до него не добраться) и что для его осмотра «специально вызвали» офтальмолога. Мне лучше посидеть «вон там», доктор скоро выйдет и побеседует со мной.

Сердце опять начинает бубумкать – от этих антисептических больничных цветов, холодных поверхностей и строгой, смахивающей на хорошо организованный дорожный трафик инь-янистости всего, что я здесь вижу и слышу. (А то, что я вижу, – новенькое, хромовое и тугопластичное, – несомненно, обязано своим существованием какому-то облигационному займу.) Все это уныло и безнадежно предназначено для чего-то; ничто тут не существует само по себе, а стало быть, попросту не существует. Какое-нибудь риелторское обозрение, номер «Домашних птиц Америки», стопка билетов на «Твоя пушка у Энни» – ничто из этого не протянуло бы здесь и пяти минут, мигом отправившись в мусорный бак. Людям, которые попадают сюда, говорят эти стены, утешаться мелизмами не приходится.

Сам не свой, я сижу в центре ряда кресел из вишневокрасного ударопрочного пластика и смотрю вверх, на экран лишенного ручек регулировки телевизора, закрепленного высоко на стене, не дотянешься. На экране компания белых мужчин в деловых костюмах беседует с одетым в коричневую рубашку «сафари» его преподобием Джексоном, белые лучатся стыдливо самоуверенными улыбками, по-видимому находя его забавным; впрочем, и преподобный отец демонстрирует свое фирменное надменное самодовольство плюс совершеннейшее презрение к собеседникам – все это особенно бросается в глаза из-за отключенного звука. (Прошлой зимой я одно время подумывал, не выбрать ли Джексона в «мои кандидаты», но потом решил, что победить он не сможет, а если победит, то развалит страну и в обоих случаях кончит заявлением, что виноват во всем плохом именно я.) Как бы там ни было, он уже вырыл сам себе яму, и на телевидение его позвали сегодня только затем, чтобы поглумиться.