Наконец двинулся со своим войском и сам Яков Потоцкий. Остроглазый Гришка, пребывающий на своём обычном месте, сразу ударил в вестовой колокол. Мимо него засвистели пули, одно излётное ядро ткнулось в караульный чердак, и он зашатался. «Эх, Яшка, плоха у тебя замашка», — презрительно отозвался неунывающий дозорный и оказался неправ: едва державшееся сооружение с треском обрушилось, Гришкин голос слился с прощальным колокольным вскриком. Необычное созвучие донеслось через шум боя до Шеина, и он перекрестился. Это был конец, сил, чтобы помочь тамошним малочисленным защитникам, у него не осталось. Да они ни на что и не надеялись. Их пушки непрерывно изрыгали смертоносный огонь, сметали целые ряды наступающих, а те, подпираемые сзади, не могли ни остановиться, ни отвернуть — оставалось только идти вперёд или умирать.

Ивашка неутомимо хлопотал возле верховой пушки, раскалившейся до того, что уже почти не требовала запального фитиля. Все его подручники пали, тогда рядом встал Афанасий. Всё меньше приходилось закладывать пороха, чтобы уменьшить стрельную даль, и скоро уже стало невозможно поражать врага, ибо он приблизился к самому рву. Ивашка сбежал вниз, к пушкам подошвенного боя, Афанасий, не имея его прыткости, остался на месте. Скоро оттуда донеслась частая пальба, и как только мог столь ловко управлять огнём бывший рыбарь? Ров наполнялся казачьими телами, они громоздились под самими стенами, кому-то удалось встать на образовавшуюся горку и просунуть ружьё в бойницу. Сражённый пулей упал Ивашка прямо на ствол, в руках остался тлеющим фитиль, последним усилием сунул он его в затравку и сделал-таки свой последний выстрел, поразив обидчика.

Казаки уже карабкались по лестницам и растекались по стенам. Несколько десятков защитников не могли остановить их, они пали все, осталась лишь жалкая горстка вокруг Афанасия, а тот неторопливо набивал до отказа ствол Ивашкинской пушки. Вот уже помертвели глаза у хитроумного десятника Егора, скатилась с плеч удалая голова сотника Жданка — никого, кроме опьянённых кровью врагов. Перекрестился тогда Афанасий и сделал выстрел, первый и последний. Пушку разорвало в клочья.

Разносимый сильным ветром огонь достиг архиерейских палат. В их подвалах хранилась городская и церковная казна, а также 150 пудов пороха на крайний случай. Неминуемого взрыва уже никак нельзя было предотвратить, оставалось одно — прибегнуть к высокой защите, и горожане устремились в собор под покров Божией Матери. Не все успели достигнуть его. Страшной силы гром потряс округу. Вверх взметнулись каменные глыбы, обрушилась обращённая к архиерейским палатам стена Успенского собора и погребла под собой многих молящихся. Враги остановились в замешательстве, взрыв нанёс немалый ущерб и им. Охваченные мстительной злобой, они бросились в собор, надеясь найти там главную казну.

В плотной каменной пыли едва пробивались огни свечей. Сергий в парадном облачении стоял на амвоне и молился. Тугая взрывная волна сорвала с него митру, белокурые, запорошенные пеплом волосы раскинулись по плечам, горящие глаза казались частью близкого мятущегося пламени. Гул смертельной битвы, царящий в городе, не проникал в собор, он был наполнен громоподобным голосом владыки.

— Боже! Восстанови нас; да воссияет лицо Твоё и спасёмся! Господи, Боже сил! Доколе будешь гневен к молитвам народа Твоего? Ты довольно напитал нас хлебом слёзным и напоил слезами. Подай же помощь в тесноте, ибо защита человеческая суетна. Низложи врагов наших, да падут на них горящие угли, да будут они повержены в пропасти, так, чтоб не встали. К Тебе возносим души своя!

— Возноси-им! — скорбно отозвались люди.

Ляхи остановились, поражённые силой властвующего здесь духа. Где искать деньги? Под живыми и мёртвыми телами, под грудами каменных обломков? Кто-то объявил, что Шеин со своими людьми ведёт бой у Микулинской башни. О, так, верно, там главные богатства города! Бросились туда.

Всё вокруг пылало, самые красноречивые рассказы о преисподней отступали перед страшной картиной гибнущего города. Обожжённые люди, на которых тлела одежда, в последнем изнеможении бросались на ляхов, и те отряхивались от них, как от надоедливых тварей. У многих не хватало сил и на это. Сотворив прощальную молитву, они сами бросались в огонь, и тогда воздух оглашался новыми душераздирающими воплями.

Перед Микулинской башней лежала гора вражеских трупов. Здесь собралась последняя горстка защитников, возглавляемая самим воеводой. Рядом молилась его жена и малолетний сын. О сдаче никто не помышлял, все были готовы сражаться до конца. Озверевшие немцы, составлявшие здесь главную часть нападавших, не дали бы никакой пощады, слишком много потеряли они своих товарищей, сам Шеин уложил не менее десятка. Стали готовить взрыв башни, чтобы не дать уйти живым никому. Настрой несколько изменился, когда прибежали ляхи, озабоченные поиском казны, они предпочли вступить в переговоры, но Шеин оставался непреклонным. Подъехал сам Потоцкий.

— Сдавайся, пан воевода, зачем напрасные жертвы.

Воевода ответил без колебаний:

— Я должен разделить участь своего войска.

— Подумай о жене и сыне, на тебя ляжет их кровь, говорил Потоцкий.

Шеин безмолвствовал. Послали за Сергием, его силой доставили к башне в надежде услышать призыв к миролюбию. Но тот был не в себе, так поразило его зрелище погибшего города. Наконец, понукаемый ляхами, он подошёл к самой башне и убеждённо произнёс:

— Хвала Всевышнему! Отгорит огонь и развеется смрад, пройдёт над нами ветер, и нет его. Снова наступи мир, и сыны рабов Твоих будут жить!

Ворота отворились, в них появился Шеин с сыном на руках. Ему не позволили чинно отдать оружие, отбросили от входа и ворвались в башню. Лишь спустя некоторое время, не найдя денег, в крайнем озлоблении опутали руки и повели вместе с архиепископом в королевский стан. Когда проходили мимо собора, оттуда слышалось молитвенное пение. Над городом по-прежнему бушевал пожар, утихли мёртвые, замолкли пленённые, а голоса в храме звучали, хотя и слабые, но живые, не сломленные...

Торжеству Сигизмунда не было предела, всю Польшу охватило безмерное ликование. Никто не хотел думать, какую высокую цену пришлось заплатить за смоленское пепелище. Во все края полетели напыщенные королевские послания об одержанной победе. Не было недостатка и в ответных поздравлениях. Особенно радовались римские вдохновители московского похода. Папа объявил полное отпущение грехов славному воинству. В Риме был устроен праздничный фейерверк, где белый польский орёл одним своим прикосновением превращал в пепел чёрного орла Московии. Не так, однако, думали в России. Стойкость и мужество смолян явилось добрым примером для других. Эстафету борьбы с чужеземными захватчиками снова подхватила доблестная и Святая Троицкая лавра. Из её стен во все края полетели призывы:

«Люди русские! Христиане православные! Бога ради, положите подвиг своего страдания, молитесь и соединяйтесь! Забудем всякое недовольствие; отложим его и пострадаем о едином спасении отечества; смилуйтесь над видимою, смертною его погибелью, да не постигнет и вас смерть лютая!»