Зловещим призраком промелькнула в его сознании распутная Телкиза, и Набусардар, говоря о любви, вдруг против воли скрипнул зубами.

— Я давно люблю тебя, господин. И давно принадлежу тебе одному, но события и время воздвигли между нами преграды, пытаясь убить наши чувства.

— В моем сердце, дорогая Нанаи, оно не умирало ни на единый миг. А если твое сердце дрогнуло — не поддавайся. Я назову тебя любимой женой, дай только срок. Мне нужно выбрать подходящую минуту, чтобы переговорить с царем и высокородной Телкизой, моей нынешней супругой. Я обязан соблюдать закон, чтоб никто не посмел мне бросить упрека, будто законы писаны лишь для простых людей, а не для знатных вельмож.

Такой упрек он уже слышал от Нанаи, когда хотел казнить пленного Устигу, привязав к своему скакуну. Напомнив Нанаи ее же слова, он усмехнулся.

— Не надо, не вспоминай о прошлом, — взмолилась она.

— Ты все еще любишь Устигу? — Набусардар замер.

— Я хочу любить тебя одного. И любить вечно; если ты не изменишь мне, я не изменю тебе никогда.

— Я пережил столько измен… С меня довольно. Я хочу сделать борсиппский дворец самым счастливым местом на свете.

Набусардар умолк и перевел взгляд на террасу.

К нему снова вернулись мысли о ратных делах. Мятеж в арабских провинциях, заботы, обрушившиеся на него после возвращения из поездки по сторожевым отрядам. Обсудив положение с Наби-Иллабратом, он приказал усилить заслоны на западных рубежах. Это было единственно приемлемое решение, так как дробить армию ради подавления мятежа за пределами Вавилонии было опасно: угроза персидского вторжения надвигалась неотвратимо. Кира задерживал лишь смертоносный август; август сулил передышку и вконец измученному Набусардару.

Но нужно еще уладить дела с Эсагилой. Пожалуй, он потребует взамен угнанных поселенцев часть солдат Храмового Города. Исме-Адад дорого заплатит за то, что исподтишка протянул руку к царскому добру.

Протест против ареста Гамадана, старейшины общины военных поселенцев, он послал, едва вернувшись в Вавилон, прямо из дома командования армии. Заботы, заботы — и нет им конца.

Но теперь ему не хотелось думать о неприятном. Хотелось полного отдохновения и беззаветной радости.

Он вспомнил об одном укромном уголке во дворце, куда можно бежать, скрывшись от треволнений мира. Набусардар подумал об увитой зеленью террасе, служившей ему убежищем в нестерпимо душные дни и ночи. Там были его библиотека и мраморное ложе, убранное шерстяными покрывалами и подушками. Там ждали его тишина и одиночество, которое никто не смел нарушить по своей воле.

Набусардар хлопнул в ладоши и приказал явившемуся на зов караульному послать к нему Теку.

Тека нашла их уже на террасе; Набусардар сидел с Нанаи на мраморном ложе, устланном коврами. Он приобрел их когда-то у персидских купцов. По приказанию Набусардара рабыня накрыла стол и уставила его изысканными яствами. Посредине, словно бутоны роз, алела сочная земляника в холодном сиропе. Рядом стоял кувшин с вином, два золотых кубка и анисовое печенье, похожее на золотые монеты. Тут же было залитое соусом мясо, салаты и фрукты.

Когда Тека скрылась за стеной зелени, Набусардар обратился к Нанаи:

— Не отведаешь ли ты ягод или вина моих виноградников?

— Я отдам предпочтение вину твоих виноградников, господин, так как отдаю предпочтение всему, что принадлежит тебе. Уже под сенью Оливковой рощи я говорила, что давно люблю одного тебя и очень тоскую по тебе. Тогда я согласилась бы умереть только за то, чтоб испробовать твоего вина. А теперь я хочу жить твоей любовью, хочу впивать ее напитком, который предлагает мне твоя рука.

Набусардар собрался было взять со стола вино, но остался сидеть на месте, завороженный ее словами. Наконец-то Нанаи сама призналась ему в любви, открыв перед ним свое сердце! Только не лукавит ли? Нет ли в ее признаниях фальши? Он смотрел на девушку и видел, что она ясна, как стеклышко, чиста и светозарна, как солнце, дарующее земле тепло. Он мудро поступил, оставив дворец и препоручив Нанаи попечению скульптора!

Неизъяснимую радость доставила ему столь долгожданная перемена. Набусардар схватил руку Нанаи, поднес кончики ее пальцев к своим губам и не поцеловал, а нежно дохнул на них.

— Я счастливейший из людей, ты цветок моего сердца, оазис в пустыне, гранатовый плод, — шептал он в упоении, — я счастливейший из смертных, потому что любим и люблю, люблю истинно. Как я хочу, чтобы и ты была счастливейшей из женщин — ведь и ты любишь и любима, как ни одна женщина в Халдейском царстве! Самых блистательных цариц не любили так как люблю тебя я. Ни один царь не любил так, как люблю я. Будем же счастливы, любовь моя, пусть счастье будет нам наградой за те страдания, от которых не уберегла нас жизнь. Будем счастливы вместе — ты и я…

Он порывисто обнял ее, и сердца их забились рядом, заглушая стук другого.

— Может ли человек быть так счастлив, господин? — прошептала она, вспыхнув.

— Счастье человеческое воистину беспредельно… но прошу тебя, не называй меня господином. Зови меня, как называла ты своего избранника в грезах.

— О тебе были мои грезы, великий Набусардар, о тебе и Гильгамеше.

— И кого же ты предпочла, моя ненаглядная? — нежно спросил он, любуясь очертаниями ее губ.

— Засыпая, я шептала строки из легенды о Гильгамеше, а думала о тебе. Подвиги Гильгамеша были твоими подвигами. Любовь Гильгамеша была твоей любовью, вся жизнь Гильгамеша была твоей жизнью. А еще я думала о скульпторе Гедеке, изваявшем Гильгамеша с львенком под мышкой, и мечтала быть львенком, которого ты прижимал бы к своему телу. Я очень тосковала. Поверяя темноте свою тоску, я звала тебя из Вавилона в Борсиппу и верила, что однажды ты все-таки явишься. Явишься мне в сновиденье и заключишь в свои объятия, и я смогу сказать тебе все, чего не решалась произнести наяву: милый, любимый, прекрасный, желанный мой.

— Вот и зови меня так отныне, да прижмись ко мне покрепче, я хочу, чтобы ты почувствовала, как сильна и надежна моя защита. Будь львенком, но будь и любящей женой, у которой я найду поддержку и опору.

Она слушала его, как слушает раскрытая чашечка цветка перезвон благодатных дождевых капель, стекающих на ее донце. Она слушала его и потом ответила так:

— О, я буду огнем, который обогреет тебя, я буду ветром, который породит в тебе бурю. Я буду облачком, и, подобно тому, как пролившийся из облачка благодатный дождь поит иссохшую землю, я утолю жажду уст твоих после тяжких трудов. Я буду тем восторгом, что наполнит смыслом твою жизнь; улыбкой, вселяющей надежду; родником, дающим начало рекам и морям, по берегам которых селятся народы и возникают государства. Я хочу быть для тебя всем этим, чтобы ты обрел во мне новые силы и стал неуязвимым.

Она всего лишь повторяла слова скульптора, но какое это имело значение!