– Мне нужно готовиться к выставке, но это потерпит. Так что мы привезем самых мягких и очаровательных плюшевых зверей и изрядный запас подгузников, – сказала Мэдди. – Можешь на нас рассчитывать.

– Спасибо, – кивнул Фига. – Спасибо за все.

– И тебе спасибо, – сказала Мэдди.

Они снова обнялись. Им было так хорошо! Фига еще раз спросил, как у них дела, и они ответили, что все в порядке. И это наконец действительно было так, настолько в порядке, насколько возможно. Но Мэдди понимала, что без Нейта в полном порядке все уже никогда больше не будет.

Фига уехал.

Мать и сын стояли перед домом, провожая взглядом его пикап, удаляющийся по дорожке.

– Ладно, – наконец сказала Мэдди. – Третья вещь. Выкладывай, парень.

– Хочу отправиться с тобой в путешествие на машине.

– В путешествие на машине… – Мэдди фыркнула. – Хорошо.

– Я… – Она видела, что Оливеру это дается нелегко. Он собрал все свои силы. – Мам, я не такой, как другие ребята. И взрослые. И… ну… люди.

– Знаю.

– Ты знаешь, что я вижу… чужую боль. И в каком-то смысле лечу ее.

– Да, ты мне объяснял. – Мэдди изогнула брови.

Вскоре после событий той ночи Оливер рассказал ей о своих способностях. Мэдди давно знала, что ее мальчик особенный, и когда он ей все рассказал, она не очень-то удивилась. Доктор Нахид, у которой Оливер по-прежнему консультировался раз в месяц, в основном по «Скайпу», сказала, что его способность сострадать другим людям просто невероятна, и с этим ничего нельзя поделать. Однако добрая доктор Нахид даже не представляла себе, насколько невероятна.

Еще Оливер рассказал, что однажды, примерно через месяц после битвы в Рэмбл-Рокс, он решил попробовать помочь матери избавиться от боли. Однако, по его словам, с той ночи ее боль изменилась. Она ослабла, но, что гораздо важнее, стала другой. Не такой яростной. «Менее похожей на быка в зеркальной галерее», говоря словами Оливера.

– Я хочу отправиться в мир. И попробовать помочь людям. Посмотреть, смогу ли… извлекать из них все плохое.

– Облегчать боль.

– Ну… да.

– Олли, ты же знаешь, что есть люди, которые хотят испытывать боль. Быть может, она им даже нужна. Боль – неотъемлемая часть человека. Ее нельзя уничтожить, от нее нельзя спрятаться. – «И мы слишком хорошо усвоили это на собственном опыте», – мысленно добавила Мэдди. – Как с Джейком. Ты что-то у него отнял, а ему оно было необходимо.

– Знаю. – Оливер кивнул. – Но иногда становится очень плохо. Как раковая опухоль, когда здоровые клетки восстают друг против друга. Как с Джейком. И иногда боль дает человеку кто-то другой. Не знаю, ну, заражает ею. Это плохая боль. Что-то вроде инфекции. От нее человеку плохо. И от нее может стать плохо окружающим.

– Как с Джейком, – снова сказала Мэдди.

– Точно.

«Господи, а мой ребенок умен…» Слишком умен. Мэдди об этом сожалела. Это делало Оливера уязвимым и беззащитным. Все эти большие мысли. Большое сердце. Твою мать!

Мэдди опасалась, что выпустить Оливера в мир таким будет… опасно. Его жизнь переплетется с жизнью других людей, он окажется привязан к ним в эмоциональном плане. А это запретная территория. Оливер еще молод – слишком молод. Мэдди еще не готова разрешить ему водить машину, не говоря уж о том, чтобы открыться для страданий других людей.

– Даже не знаю…

– Мы просто будем ехать и смотреть. Ты научишь меня водить машину, я буду встречаться с людьми и просто – как знать – видеть, что смогу.

– Олли…

– Я могу помогать людям. Как ты сама говорила. Ты творец – ты создаешь вещи. А я хочу заниматься тем, что получается хорошо у меня.

Оливер произнес это с такой силой, с такой решимостью, что Мэдди была потрясена. Он нисколько не сердился. Его стремление не было порождено ни злобой, ни честолюбием. И его уверенность была для него чем-то необычным. Ну что еще могла ответить сыну Мэдди?

– Хорошо.

– Хорошо?

– Не заставляй повторять, нелегко было сказать это и один раз. – Мэдди пожала плечами. – У меня отложены кое-какие деньги, мои работы неплохо продавались на последних выставках. Можем позволить себе небольшое путешествие в награду, так давай совершим его. Но только после следующей моей выставки, а ждать всего каких-нибудь несколько недель. Договорились?

Оливер крепко обнял ее. Охнув от силы его объятий, Мэдди тоже обняла его. Какое-то время они стояли так.

– Отец гордился бы тобой, – наконец сказала Мэдди. – Он гордился тобой тогда, гордился бы и сейчас. В конечном счете ты будешь лучше его, а он был лучшим из всех, кого я только знала.

– Спасибо, мама. – Оливер высвободился из объятий. Отступив от матери, он уставился себе под ноги. – Как ты думаешь, он по-прежнему там?

– Отец? – Ответ последовал без колебаний: – Да. Уверена в этом. Я не знаю где. Не знаю даже когда. Но если я знаю твоего отца, то он где-то там – и всеми силами стремится вернуться домой.

И она тоже всеми силами старалась вернуть Нейта. Каждый день с тех самых пор, как она изготовила сов, Мэдди мастерила новую дверь. Она перепробовала различные места, в разных комнатах, в лесу, на дороге. И различные материалы: древесину поваленных деревьев, камни из Рэмбл-Рокс, куски одежды Нейта, кости оленя, которого нашла в лесу. Даже использовала части дома: куски отделки, регуляторы батарей отопления, смеситель от раковины. Одни предметы она раскрашивала. Другие закрепляла на стенах. Что-то ставила во дворе, посреди голого пространства.

Еще ни разу ни одна из этих дверей не отворилась.

Не отворилась так, чтобы в нее можно было попасть куда-то в другое место, а не на другую сторону в этом месте. Не отворилась так, чтобы не уткнуться в стену, в кору, в воздух. Никаких других миров.

И никакого Нейта.

Однако Мэдди сознавала, что у нее получилась неплохая коллекция. Двери станут гвоздем ее следующей выставки. И в глубине души Мэдди надеялась, что, когда выставка состоится, когда она явит миру свои двери, когда будет стоять среди них, они вдруг разом откроются.

И за одной она снова увидит мужа. А Оливер обретет отца. И их сломанный дом снова станет целым.

Каждый день уборщик на лакокрасочном заводе сталкивался с числами. Он считал минуты. Считал шуршащие движения швабры в руках. Делал все возможное, чтобы сосчитать количество щетинок в этой швабре. Он считал, сколько слов было обращено к нему, считал трещины в бетонном полу, считал металлические опилки, то и дело скапливающиеся возле смесителя, эмульгатора и режущего аппарата.

(Неизменно самым маленьким оказывалось число, показывающее, сколько человек обратились к нему за день. Уборщика никто не любил. И он это знал. Чувствовал. И, если честно, ему также никто не нравился, хотя он и старался изо всех сил быть по отношению ко всем вежливым и обходительным, чтобы не раздражать. Никогда не нужно раздражать нормальных людей. Однако в своих мыслях уборщик красочно представлял себе, каково было бы привести их на каменное поле, положить одного за другим на камень и выпотрошить. И в первую очередь полногрудую блондинку-секретаршу. Он с большой радостью вспорол бы ей живот, от сисек до паха. От носа до кормы.)