Мэри опустила корзинку и молча поставила чайник на горячую плиту.

— Мэри? — произнесла Элиза, выгибая спину, чтобы сдвинуть ребенка, который давил ей в бок. — Не пытайся оградить меня. Если Роза нездорова…

— Ничего такого, мисс Элиза. — Мэри отвернулась от плиты. — Просто миссис Уокер считает, что визиты к вам слишком тягостны.

— Тягостны?

Мэри не смотрела Элизе в глаза.

— Она чувствует, что потерпела неудачу, даже сильнее, чем прежде. Она больна и не может зачать, а вы спелая, точно персик. После визитов к вам она возвращается домой, и ей несколько дней нездоровится. Роза отказывается видеть мистера Уокера, в разговорах с госпожой раздражается, почти не притрагивается к еде.

— Скорее бы появился малыш. Когда я рожу ребенка, когда Роза станет матерью, она забудет подобные мысли.

Их разговор вошел в привычную колею: Мэри качала головой, а Элиза защищала свое решение.

— Это неправильно, мисс Элиза. Мать не может отдать свое дитя.

— Это не мое дитя, Мэри. Оно принадлежит Розе.

— Все изменится, когда придет время.

— Нет.

— Вы не знаете…

— Ничего не изменится, это невозможно. Я дала слово. Если я передумаю, Роза не переживет.

Мэри подняла брови.

Элиза добавила решимости в голосе:

— Я отдам ребенка, и Роза снова будет счастлива. Мы будем счастливы вместе, как когда-то давно. Разве ты не понимаешь, Мэри? Ребенок, которого я ношу, вернет мне мою Розу.

Мэри печально улыбнулась.

— Возможно, вы и правы, мисс Элиза, — сказала она, но в словах ее чувствовалось сомнение.

Время тянулось медленно, но рано или поздно все свершилось. Неделей раньше, чем ожидали. Слепящая боль, тело как часть механизма, оживающего со скрипом, чтобы исполнить свое предназначение. Мэри узнала признаки надвигающихся родов и осталась, чтобы помочь Элизе. Мать служанки всю жизнь принимала детей, и Мэри знала, как это делается.

Роды прошли гладко. Элиза в жизни не видела ребенка прекраснее, маленькая девочка с крошечными ушками, плотно прижатыми к голове, и тоненькими бледными пальчиками, которые время от времени вздрагивали, когда воздух проникал между ними.

Хотя Мэри было велено доложить в Чёренгорб сразу же, как только появятся признаки приближения родов, она молчала еще несколько дней. Служанка пыталась переубедить Элизу, уговаривала передумать и разорвать ужасную сделку. Мэри вновь и вновь шептала, что неправильно просить женщину отдать собственное дитя.

Три дня и три ночи Элиза и младенец провели вместе. Как странно было знакомиться с маленьким человечком, который жил и рос в ее теле! Элиза гладила крошечные ручки и ножки, которые хватала, когда они толкали ее живот изнутри, смотрела на крошечные губки, надутые, точно готовые заговорить. Лицо младенца выражало бесконечную мудрость, как если бы в свои первые дни человечек хранил опыт только что прожитой жизни.

Потом, посреди третьей ночи, в коттедже появилась Мэри, встала в дверях и сообщила неминуемое известие. На следующую ночь назначен визит доктора Мэтьюса. Мэри понизила голос и схватила Элизу за руки: если есть хоть небольшое желание сохранить ребенка, пора идти. Надо брать младенца и бежать.

Но хотя предложение Мэри проникло в сердце Элизы и крепко засело в нем, побуждая к действию, Элиза поспешно отклонила его. Она не обращала внимания на острую боль в груди и уверяла Мэри, как и прежде, что знает, чего хочет. Элиза в последний раз взглянула на своего ребенка, не в силах отвести глаза от идеального крошечного личика, стараясь осмыслить то, что сама создала его, что сотворила удивительное чудо. Она смотрела до тех пор, пока пульсирующая боль в голове, сердце, душе не стала невыносимой. И тогда Элиза, словно глядя на себя со стороны, исполнила обещание: отпустила крошечную девочку и позволила забрать ее. Она закрыла дверь за Мэри и вернулась одна в безмолвный и безжизненный коттедж. Когда на сад опустились сумерки и стены дома вновь расступились, Элиза поняла: оказывается, прежде она никогда не знала черной боли одиночества.

Хотя Аделина презирала Мэнселла, прихвостня Лайнуса, и прокляла его имя, когда он подсунул им Элизу, бесспорно, мерзавец умел искать людей. Прошло трое суток после его отъезда в Лондон, и наконец днем, когда Аделина сидела в утреннем салоне и притворялась, будто вышивает, ее позвали к телефону.

Слава богу, Мэнселл осторожно подбирал слова. Никогда не знаешь, кто может подслушивать по параллельному телефону.

— Я звоню, леди Мунтраше, чтобы сообщить: некоторые необходимые вам товары были получены.

У Аделины перехватило дыхание. Так быстро? От предвкушения, надежды, беспокойства у нее зачесались кончики пальцев. Она сглотнула.

— Скажите, пожалуйста, какой предмет, большой или маленький, оказался в вашем распоряжении?

— Большой.

Веки Аделины опустились. Она постаралась скрыть в голосе облегчение и радость.

— И когда вы осуществите поставку?

— Мы немедленно покидаем Лондон. Я приеду в Чёренгорб сегодня вечером.

Вот чего ждала Аделина. Вот чего она до сих пор ждала, расхаживая по бессарабскому ковру, разглаживая юбки, рявкая на прислугу. Она все время думала, как поступит с Элизой.

Элиза пообещала никогда не приближаться к дому и сдержала слово. Но она наблюдала. И обнаружила, что даже когда накопила достаточно денег, чтобы купить билет на корабль и отправиться в далекие края, что-то остановило ее. Словно с рождением ребенка якорь, который Элиза искала всю жизнь, погрузился в землю Чёренгорба.

Ее тянуло к ребенку, словно магнитом, и она осталась. Но Элиза держала обещание, данное Розе, и не приближалась к дому. Она находила укромные места, пряталась и наблюдала. Совсем как в детстве, лежа на полке в крошечной комнатке над лавкой миссис Суинделл, Элиза смотрела, как мир проходит мимо, а она остается неподвижна, выключена из действия.

С потерей ребенка Элиза обнаружила, что оказалась посреди прежнего мира, прежнего «я». Она отреклась от своего права на рождение новой жизни и тем самым лишилась цели. Она почти не писала, сочинила всего одну сказку, которую сочла достойной включения в сборник. Это была история о молодой женщине, живущей в одиночестве в темном лесу, которая из благих побуждений приняла неверное решение и погубила собственную жизнь.

Блеклые месяцы сливались в блеклые годы. Однажды летним утром тысяча девятьсот тринадцатого книга сказок прибыла от издателя. Элиза немедленно отнесла ее в дом, сорвала упаковку и обнаружила внутри переплетенное в кожу сокровище. Она села в кресло-качалку, открыла фронтиспис и поднесла книгу к лицу. От переплета пахло свежей краской и клеем. Но внутри содержались истории, ее драгоценные творения! Элиза переворачивала новые плотные страницы, сказку за сказкой, пока не дошла, до «Глаз старухи». Она прочитала ее целиком и вспомнила тот странный яркий сон в саду, то всеобъемлющее чувство, что ребенок внутри ее важен.