«Мне очень тяжело в Москве, – пишет Лев Николаевич Алексееву 15 ноября. – Больше двух месяцев я живу и все так же тяжело. Я вижу теперь, что я знал про все зло, про всю громаду соблазнов, в которых живут люди, но не верил им, не мог представить их себе… И громада этого зла подавляет меня, приводит в отчаяние, вселяет недоверие».

Что делать? Сидеть сложа руки и вздыхать? Забыться за картами и болтовней? Нет!

«Представляется один выход – проповедь изустная, печатная, но тут тщеславье, гордость, и, может быть, самообман и боишься его; другой выход – делать доброе людям; но тут огромность числа несчастных подавляет. Не так, как в деревне, где складывался кружок естественный. Единственный выход, который я вижу, – это жить хорошо – всегда ко всем поворачиваться доброй стороной».[500]

Эту «добрую сторону» жена и дети замечали в нем все реже. Он оставлял ее для бедных, которые одни только могли понять его. Дома был чужим. После родов Соня со страстью предавалась светской жизни – с Таней наносили визиты, ездили по магазинам, посещали спектакли, концерты… По четвергам она стала устраивать вечера, на которые собирались разные знаменитости. Толстой не мог каждый раз избегать появления на этих вечерах, но решительно отказывался снять ради этого свою серую блузу и одеться «по-городскому» – сюртук, жесткий воротничок, галстук, ботинки из тонкой кожи. Держался за свою одежду как за принципы. «И вот он пошел на компромисс – завел какую-то черную куртку, надеваемую на некрахмальную рубаху и застегивающуюся доверху».[501]

В январе 1882 года в Москве назначена была перепись населения. Проводили ее в течение трех дней, в ней принимали участие чиновники, студенты, просто любопытствующие. Толстой тоже решил поучаствовать, воспользоваться случаем, чтобы «узнать городскую нищету и поднять вопрос о помощи нуждающимся». Быть может, примешивалось к этому и чисто эгоистическое желание художника лучше узнать среду, с которой мало знаком, пройти еще одно «испытание чувств». Ему разрешили вести перепись в районе Смоленского рынка, где были ночлежки и самые грязные игорные дома в Москве.

С 23 по 25 января Лев Николаевич обходил этот «двор чудес», который населяли разбойники, пьяницы, дети, походившие на скелеты, падшие женщины. При его появлении каждый стремился пуститься наутек, двери захлопывались у него перед носом, о том, чтобы спрашивать у несчастных их документы, и речи быть не могло.

Испуганные, страшные в своем испуге, сбивались они в группки, слушали объяснения счетчиков и не верили им. Дома были переполнены, «все женщины, не мертвецки пьяные, спали с мужчинами. Многие женщины с детьми на узких койках спали с чужими мужчинами. Ужасно было зрелище по нищете, грязи, оборванности и испуганности этого народа. И, главное, ужасно по тому огромному количеству людей, которые были в этом положении. Одна квартира и потом другая такая же, и третья, и двадцатая, и нет им конца. И везде тот же смрад, та же духота, теснота, то же смешение полов, те же пьяные до одурения мужчины и женщины, и тот же испуг, покорность и виновность на всех лицах…».

Скрывая отвращение, расспрашивал Толстой эти существа, пытаясь выяснить, на что они живут, как впали в такую нищету. Ответы их были глупы, уклончивы, хитры, порочны. Никаких пожертвований, никакой благотворительности, никакой помощи государства недостаточно было, чтобы вытащить этих людей из пропасти. Для этого требовались не деньги, любовь. Следовало взывать к общественности, открыть глаза богатым на ад, окружающий их. В надежде на это он пишет статью «О переписи в Москве», которая не находит никакого отклика. Голоса писателя, пусть даже автора «Войны и мира», недостаточно, чтобы перевернуть установившийся порядок вещей. Разочарованный, Лев Николаевич понимает, что надо довольствоваться несколькими последователями, и качество заменит количество. Рядом с ним по-прежнему восторженный почитатель Страхов, бывший учитель его детей Алексеев, уезжавший в Америку, где вместе с товарищами-социалистами основал аграрную коммуну, но, разочаровавшись, вернувшийся в Россию. В 1878 году он окончательно отвернулся от марксизма и обратился к религии. Это был прекрасный учитель, но после письма Льва Николаевича императору Александру III с просьбой помиловать убийц его отца, императора Александра II, Алексеев вынужден был покинуть Ясную из-за ссоры с Софьей Андреевной. Он уехал с семьей в Самарскую губернию. В письмах к нему изливал Толстой душу.

Можно было бы рассчитывать и на писца Иванова, встреченного им однажды на Киевской дороге, но у этого тихого, маленького человека с тонким лицом и козлиной бородкой было два порока – алкоголь и бродяжничество. Вдруг по весне он начинал беспокоиться и уходил, без цели, прося по дороге кусок хлеба, за несколько копеек переписывая письмо или давая урок грамматики. Осенью со слезами на глазах возвращался к Толстым, которые принимали его с распростертыми объятиями. В Москве Лев Николаевич устроил его секретарем к мировому судье и женил на портнихе. Через несколько дней Иванов покинул семейный очаг. Бродяги с Хитровки принесли графу паспорт беглеца и просьбу заплатить хозяину ночлежки долг, из-за которого его не отпускали. Он растратил деньги, доверенные ему судьей, и продал всю свою одежду. Толстой помог, но отказался принять в ряды последователей.

Более счастливой оказалась дружба с двумя людьми, с которыми писатель познакомился в Москве, – Федоровым и Орловым. Николай Федорович Федоров, библиотекарь Румянцевского музея, аскет, эрудит, жил в каморке, спал на пачках старых журналов, почти ничего не ел, а те немногие деньги, что зарабатывал, раздавал бедным. Обладая феноменальной памятью, он был «ходячей энциклопедией». Верил, что в скором времени ученые сумеют возрождать умерших, а потому полагал, что «общее дело человечества состоит в том, чтобы этому способствовать и сохранять все то, что остается после умерших». Владимир Федорович Орлов, учитель железнодорожного училища, поразил Толстого своим толкованием евангельских текстов. У него было девять детей, он работал до полного изнеможения, чтобы прокормить их, но, несмотря на плохое здоровье и недостаток сил, никогда не жаловался на судьбу.

Но эти замечательные люди меркли перед Василием Сютаевым. О нем Лев Николаевич услышал еще летом, когда лечился кумысом в Самарской губернии, от Пругавина, автора исторических трудов, посвященных религиозным сектам в России. По его словам, Сютаев, крестьянин, пастух, каменотес, воспитанный в традициях старообрядцев, был человеком исключительной доброты и мудрости. Жил он недалеко от Твери.

Уже после приезда в Москву осенью 1881 года Толстой отправился навестить своего давнего приятеля Бакунина, чье поместье находилось в восьми верстах от деревни Шавелино, где обитал Сютаев. Искушение было слишком велико, и на следующее утро Лев Николаевич наведался к нему, смущенный встречей сильнее хозяина. Сютаев рассказал, что хочет устроить общину из своей семьи и все у них будет общее – земля, инструменты, скотина, еда, одежда. Он не признавал ни торговли, ни судов, ни налогов, ни армии. Хотел, чтобы все жили «по сердцу». Лев Николаевич был в восхищении от этого старого пастуха с вдохновенными глазами, сладким голосом и жидкой бородкой. Вечером Сютаев отвез его на телеге к Бакуниным. Кнутом он не пользовался из моральных убеждений, лошадь еле тащилась, спутники, увлеченные философскими рассуждениями, не заметили, как оказались в овраге, телега опрокинулась, и они вывалились.