Но глаз она не увидела. Только хари — искаженные злостью, затаенным страхом, но больше — злостью. Ей даже на миг стало не по себе: смогут ли пули свалить этих нелюдей…

Бандиты приближались, медленно охватывая ее полукольцом.

— Ты что, оглохла? Автомат — на землю!

Аля одним движением бросила автомат далеко в сторону. Куртка соскользнула с плеч. По инерции, пусть на мгновение, взгляды всех были прикованы к летящему оружию. Этого мгновения ей хватило.

Двадцать пуль вылетели очередью. Четверо боевиков рухнули замертво. Трое — раненные, поверженные тяжелыми пулями на снег, пытались поднять оружие. Второй пистолет, короткий и тупорылый, как бульдог, уже был в руке девушки. Два выстрела слились в один. Больше патронов не было.

В живых остался только Главарь. Седой, желтолицый старик лежал на снегу; грудь была пробита в двух местах. Молча он смотрел на девушку, на оружие в ее руке.

Отверстия на груди пузырились при каждом вздохе; старик закашлялся, на губах тоже появилась кровь.

Старик не отрывал от нее взгляда. Потом разлепил синеющие губы:

— Я — Автархан.

Она не произнесла ни слова.

— Кто ты? — спросил он хрипло. Аля молчала.

— Кто ты? — повторил он вопрос, хотя каждое слово давалось ему с невероятным трудом.

— Никто, — ответила девушка.

— Добей… — прошептал он, теряя силы. Аля отрицательно покачала головой. Старик скривил губы, потянулся за зарывшимся в снег маленьким «вальтером». Аля смотрела, как он с усилием поднял оружие, ствол ходил ходуном, а старик силился спустить курок. Рот осклабился в гримасе невероятного напряжения, обнажив желтые клыки в бурой пене крови. Глаза стали белыми, старик словно поперхнулся, рука с пистолетом упала, и сам он рухнул головой в снег и замер.

— Стрелять… так… стрелять… — едва слышно произнесла Аля.

Разжала руку. Пистолет выскользнул из ладони и зарылся в глубокий снег на обочине. Ноги перестали держать, и она опустилась на ледяной наст шоссе.

Але стало холодно. Совсем холодно. Девушка смотрела прямо перед собой и не видела ничего, кроме наползающей ватной стены, потом все словно закружилось в водовороте, и она провалилась в стылую, с ледяными краями, воронку. В бездну.

Неприметный «жигуленок» появился через минуту. Дверь автомобиля распахнулась.

— Ты оценил, Крас? — Маэстро прикурил сигарету. — Если бы я не видел это собственными глазами… М-да… Мы лишние на этом празднике смерти.

Маэстро прошел по дороге, рассматривая трупы. Остановился рядом с Автарханом:

— А этот еще живет… Странно.

Вынул бесшумный пистолет и спустил курок.

— Вот теперь — чисто. Что с девочкой?

— Она не ранена. Но почему-то без сознания.

— Нечего сказать, кисейная барышня. Порешила полдюжины отборных боевиков и хлопнулась в обморок. Хорошая растет молодежь, а. Красавчик? Ну, что ты застыл?

Бери девчонку и — в машину. Пора отбывать с этого супостатного места.

Крас легко подхватил бесчувственное тело девушки, уложил на заднее сиденье, устроился рядом.

— Пошарь у нее под рубашкой: не люблю выстрелов в затылок.

— У нее ничего нет, — успокоил Крас.

— Ну что ж… Как пишут в школьных сочинениях: усталые, но довольные, они возвращались из похода. Ты получил свою девчонку. Осталось… Осталось найти Моцарта. Если бы еще знать, кто он…

— В город?

— Да.

— На объект "А"? Маэстро кивнул.

— Извини, что я тебя спрашиваю…

— Брось, Красавчик. Без церемоний.

— Лир… уже там?

— Как знать, милый, как знать. Маэстро круто развернулся, и машина помчалась в сторону города.

— А что, Крас… Ведь для многих это — трагедия.

— Трагедия?

— Ну да. Эти мордовороты для нас — трупы. А для родных — покойники. Улавливаешь разницу?

— Слабо.

— Плохо. Тебе бы не мешало. «Покойник» в русском языке — существительное одушевленное. А трагедии… Как сказал кто-то умный, трагедия — это урок для оставшихся в живых. Но не для нас, а. Красавчик?

Нет. Не для нас.

А жаль.

Але казалось, что она замерзает. Насмерть.

Яма была глубокой, с гладко вылизанными ледяными стенами. Колодец. Настоящий ледяной колодец. Только у него не было дна. Девушка цеплялась ногтями за крошащийся лед, разбитые, разодранные в кровь руки саднило тупой болью, они были липкими от крови, и от этого становилось еще холоднее. Но хуже, чем холод, был страх. Жуткий и неотвратимый, он шел откуда-то со дна, из той черной бездны, куда ее затягивало все больше и больше.

Веки налились свинцом. Казалось, она никогда уже не сможет открыть глаза, никогда не увидит свет солнца и блеск моря. Она пыталась. Дважды пыталась. Хотя бы чтобы разглядеть небо над собой.

Но вместо этого видела лицо. Кровавый шрам разрывал его надвое, делал уродливым и жутким, превращал в жестокую карикатуру на человека. Глумливую и безобразную настолько, что пальцы девушки сами собой разжимались, и она снова скатывалась, сползала в зияющую ледяную бездну.

Время от времени ее окатывала волна жара, дикого, испепеляющего, но он не давал согреться, наоборот, опаливал веки так, будто под них засыпали морской песок, перемешанный с солью. Губы тоже треснули, она чувствовала вкус крови, своей крови, и еще — жажду… Она пыталась хватать ртом снег, но никакого облегчения не наступало: жесткий, как наждак, он застревал в горле, мешал дышать, душил, она кричала и снова срывалась вниз по ледяному склону в черную, щемящую бездну…

Девушка металась в бреду почти сутки. Она лежала обнаженная, прикрученная к жесткой кровати за запястья и лодыжки крепкими вязками. Тело ее изгибалось, губы были искусаны, изо рта вырывались стоны. Вот только на глазах не было ни слезинки.

Крас стоял в дверях комнаты. Он чувствовал даже не возбуждение — дикое, безотчетное желание обладать. И то, что девчонка лежит в беспамятстве, нагая, связанная, гибкая, — заставляло его чувствовать свою власть. Полную власть.

Он подходил к постели несколько раз, но что-то мешало ему. Да, взгляд. Ее взгляд. Как только он наклонялся к девчонке — глаза ее распахивались, и от этого горячечного взгляда озноб пробегал по коже Краса, словно он стоял на отвесном берегу, на обрыве, над пропастью, и мог вот-вот сорваться в жуткую, черно дымящуюся внизу бездну…

Глаза… Ну да, нужно просто завязать ей глаза.

Он вышел в ванную, схватил одно полотенце, второе…

Медсестра — сухая, как мумия, тетка с пергаментным лицом, бледными губами и выцветшими, будто линялыми, глазами — сидела в комнате рядом. Эта чуткая стерва слышала все; Красу даже казалось, что она, как только он заходит в комнату девушки, приникает к замочной скважине и… И смакует его унижение, когда он уходит. Сука! Да, он видел скрытое, затаенное торжество на ее постной, как кукиш, гнусной обезьяньей рожице!