выступает, и лишь в конце по предложению выявить отношение к оппозиции он ярко выступает против предложений докладчика. Такой подход для старого члена партии недостаточен».

Эта линия встретила серьезное противодействие. Петр Рудзит нашел замечания Фельдмана «странными». «Живя с нами вместе, [он, слыша, как] мы всегда выступали по идей<ным> вопросам, выявляли себя и Рагожников [в том числе], [Фельдман] должен знать не хуже других». Как же можно сказать, что «Рагожников не выявился: при обсуждении вопросов XII съезда… Рагожников говорил и себя выявил столько, сколько и все. Рагожников часто… по эк<ономическим> вопросам выступал, где ж невыявленность, и по этому можно судить, как повлияло пребывание в ун<иверсите>те». Нудельман считала, что о партийной выдержанности Рагожникова «говорит его биография – вступил и сразу начал работать». И далее: «За дискуссию его винить нельзя… [был] занят. Рагожников не был согласен с Троцким, но затем оказалось, что его неправильно цитируют. Рагожников последователен до конца. <…> Сейчас он определенно говорит, что оппозиция в экономических вопросах права, а по партийным не во всем. <…> Он выдержанный член партии». «На собрании по экон<омическим> вопросам нам… оппозиции бросили как будто вызов, но затрагивать вопрос дискуссии при определении выдержанности Рагожникова, по-моему, не стоит». Да и вообще, «говорят о дискуссии, а мы решили не говорить [об этом при составлении характеристики]».

Но Фельдман и Федоров не унимались. Первый заметил: «Рагожников старый член партии и д<олжен> б<ыть> примером для других. Вступил до октября и вполне сознательно… он должен знать детали партии, входить во все. Однако Рагожников не был первым хотя бы в вопросах XII съезда. Мы тогда ясно стояли на внутрипартийном вопросе, и я говорю объективно, что его выступление не говорит о его хорошем знакомстве с идей<ным> вопросом». А Федоров отошел еще дальше во времени. Ему казалось «подозрительным», что во время восстания чехословаков в Челябинске Рагожников отделался двумя месяцами тюрьмы, хотя они знали, что он большевик. То есть и как подпольщик он себя не проявил.

На что Рагожников отвечал: «Сомнения о старом: Я в Челябинске работал, проходил чистку, меня там знают, сомнения были бы выявлены. <…> Говорят, я остыл». Нет, наполнен «революционным пылом – из тюрьмы я бросился к винтовке, а нужно – пойду сейчас».

Но недругов это не убедило. Начиная с «сомнительного момента вступления в партию» и во время учебы Рагожников все время увиливал: «Выводов делать нельзя, трудно». Аркадий Резцов выступил крайне противоречиво: «Рагожников – гибкая натура, но я держусь мнения Фельдмана и Федорова. <…> Сейчас он придерживается оппозиции… изучает вопросы научно. Я говорю, что Рагожников в дискуссии был занят, но относился пассивно. Дискуссию не схватил сразу, говорить стал, когда [получил] статью Троцкого. Впечатление о Рагожникове – живой, одаренный, смог выявиться, но у него есть что-то неосновательное».

В конечном счете всех этих претензий было недостаточно, чтобы поколебать репутацию революционера-подпольщика. Даже недоброжелатели соглашались, что «Рагожников поправляется к лучшему». «Федоров говорит о неопределенности, но прения показывают, что Рагожников себя выявил. В дискуссии не обязательно много говорить. Рагожников стоял за линию Троцкого и по партийным [вопросам] и по экономическому строительству себя выявил, высказал, что бесплановость одна из причин кризиса… Рагожников сказал, что подчиняется постановлениям XIII партконференции, а если мнения остались, то их никто не сможет отнять».

Рагожников, пытаясь укрепить линию защиты, настаивал на том, что его отказ ораторствовать во время дискуссии был связан с нежеланием механически повторять губкомовского докладчика. Он хотел прийти к собственному мнению: «Отношение к принципиальным вопросам: мнение свое я составил не сразу. Сначала все прочел». То, что каждый коммунист должен был выполнять партийные директивы, не значило, что он не должен был думать сам за себя.

Я не скрываю недостатков, но одно дело просто характер, другое – парт<ийная> невыдержанность. Смешивать не надо.

О недостатке активности. <…> Здесь путают активность в партийном отношении и вообще. Первого я не допускаю, о втором, в бытовом отношении, обвинения основаны на недоразумении или смешении фактов. <…>

Об эк<ономических> вопросах. По вопросу о плане оппозиции надо прислушаться… <…>

О письме Троцкого. Я говорил, было бы глупо, если бы нашли письмо и исключили из партии, это было до XIII конференции. Я искренне хотел и желал ликвидировать историю с письмом и чтобы писем таких в партии не распространялось[871].

Настоятельные требования интеллектуальной независимости оказались удачной стратегией: Рагожникова в итоге охарактеризовали как «стойкого» и «твердого» партийца.

Но как же тогда с авторитетом? С одной стороны, надо было уважать партийных лидеров, как секретаря парторганизации, так и председателя губкома. Калинин отмечал: «Теперь наступил такой момент, когда большевистское старое качество, завоеванное десятками лет, – признание авторитета – мы бережем всеми фибрами своей души»[872]. С другой стороны, коммунисты должны были уметь думать сами. Михайлов Илья Михайлович из 6‐го кружка 2‐го созыва обвинялся в «преклонении перед авторитетами», хотя сам с этим не соглашался: «Вообще, я уважаю старых партийцев, заявил он, но не преклоняюсь»[873]. Самостоятельность суждений была добродетелью, но желание Богатырева Федора Михайловича, кондитера и сына батрака, «оригинальничать в дискуссии» посчиталось «мальчишеством». Его назвали чересчур самоуверенным[874].

Определение характера представляло собой чрезвычайно сложную задачу, и в кружках выработалась герменевтика подозрения: иногда то, что говорилось, понималось буквально, но также нередко словам приписывался скрытый, обратный смысл. О «невыдержанности» могла свидетельствовать одновременно как «невыявленность», отсутствие ясной и проговоренной позиции по вопросам дискуссии, но также и попытка всеми силами себя показать, действовать чересчур «яро».

В поисках выдержанности «чистильщики» зачастую интересовались не только точкой зрения товарища, но и изменениями его поведения в период между дискуссией и чисткой. Так, в кружке подозревали, что Малышев И. В. опасается исключения и «прибегает к приспособленческой демагогии, отказываясь от только что им сказанного [в защиту экономической политики оппозиции], путает и сознательно старается вводить кружок в заблуждение»[875]. Кондратьев А. Н. заметил: «После партийной дискуссии он сделался таким идеальным коммунистом, он стал совсем другой. Чем это объяснить? У меня закралось сомнение, что… он очевидно слышал о чистке в связи с дискуссией»[876]. Еще один пример: «До обсуждения его кандидатуры Николай Александрович Брыкин был тише воды, ниже травы. Боязнь задеть товарищей и тем настроить их против себя. После обсуждения резко обратное. Выпады против товарищей вроде „мужичье“, „деревней пахнет“, „хамство“, словом, выходки культурного лакея». Диагноз: «невыдержанный»[877].

«Чистильщики» старались установить, как именно «я» партийца переопределялось классовыми корнями. Какие влияния родительского дома или среды содействовали развитию коммунистического сознания? На какие