не отличавшийся ложной скромностью, похвалил самого себя, подчеркнув, что «теперь, когда имя его очистилось от клеветы недоброжелателей, все правители желают видеть его при своем дворе». Потом он переходил к делу. Аретино-де прослышал, что Микеланджело работает над новой фреской, в которой чает превзойти даже несравненный потолок Сикстинской капеллы, то есть восторжествовать над самим собой. Далее Аретино описывал, как, по его мнению, Микеланджело воплотит этот приводящий в трепет сюжет, и прибегал не столько к изображению живописных подробностей, сколько к риторическим фигурам: «Я зрю Природу, робко замершую поодаль, исполненную ужаса, дряхлую, сморщенную и бесплодную старуху. Я зрю Время-Сатурна, иссохшего и дрожащего, близящегося к закату…» И так далее, в манере, естественно, более изобилующей литературными ухищрениями, нежели описаниями визуальных деталей. В заключение Аретино восклицает, что, хотя он поклялся никогда более не возвращаться в Рим, где на жизнь его неоднократно покушались, ему все же придется сделать это, дабы увидеть новый шедевр Микеланджело: «Уж лучше я нарушу клятву, нежели оскорблю невниманием Ваш гений». В сердечном, но кратком ответе Микеланджело, пожалуй, можно различить легкую иронию. К корреспонденту он обращается так: «Великолепный мессер Пьетро, господин и брат» – и продолжает: «Получив Ваше письмо, я одновременно испытал и радость, и огорчение. Я очень обрадовался тому, что оно от Вас, человека по доблестям своим единственного во всем мире. И вместе с тем я огорчился, так как, закончив уже бо́льшую часть росписи [istoria], я… не могу воспользоваться… Вашим замыслом…», то есть, говоря по правде, весьма неопределенными указаниями. В конце Микеланджело умолял Аретино не нарушать клятвы и не возвращаться в Рим лишь для того, чтобы увидеть «Страшный суд»: «Это было бы слишком». Микеланджело понимал, что поэт хочет получить что-то взамен, возможно рисунок, если у него найдется лист во вкусе Аретино[1275].

Аретино ответил Микеланджело, поясняя, что излагал свои идеи, вовсе не пытаясь давать ему советы, но всего лишь стараясь показать, что невозможно вообразить таких чудес, какие не сумел бы запечатлеть Микеланджело. Затем он предложил художнику переслать ему в дар часть картонов, которые тот в противном случае сожжет; их он поклялся унести с собой в могилу[1276].

Либо потому, что у него просто не дошли руки, либо потому, что вознегодовал на столь бесцеремонную просьбу, Микеланджело пока не послал подарок Аретино. И тот не преминул заметить нанесенную обиду.

* * *

На миг перед нами предстает любопытное зрелище – Микеланджело и Виттория Колонна, увлеченно беседующие в 1538 году. Их запечатлел в «Четырех разговорах о живописи» молодой португальский художник по имени Франсиско де Ольянда (1517–1584)[1277]. В 1538–1540 годах Ольянда находился в Риме, куда португальский король отправил его постигать науку фортификации, однако он жаждал также изучать древнюю и современную скульптуру, зодчество и живопись. В начале своих «Разговоров» Ольянда поясняет, что искал общества не столько кардиналов и аристократов, сколько знаменитых живописцев и ценителей искусства, «ибо у последних сумел научиться кое-чему полезному и обрести знания». В особенности же Ольянда восхищался Микеланджело, и, по его словам, Микеланджело отвечал ему тем же: «настолько, что, ежели нам случалось встретиться, в папском ли дворце, просто ли на улице, мы не в силах были расстаться до глубокой ночи»[1278].

Возникает вопрос: действительно ли Микеланджело, в тяжелейших условиях завершающий работу над гигантской фреской, мог найти время, и немалое, для бесед с весьма посредственным иностранным художником? С другой стороны, мы многого не знаем об Ольянде, нам неведомо, был ли он хорош собой, обладал ли обаянием, – а Микеланджело совершенно точно имел привычку тратить время, энергию и способности на слишком-то блестящих молодых людей. Некоторые утверждения в «Разговорах» следует воспринимать с осторожностью. По крайней мере часть высказываний Микеланджело об искусстве приписывается ему автором, в действительности же они принадлежат самому Ольянде. Впрочем, описание встречи Микеланджело с Витторией Колонна и их беседы выглядит вполне убедительно.

Время действия первого диалога – воскресенье, 20 октября 1538 года, место – церковь Сан-Сильвестро ди Монте Кавалло: там Франсиско де Ольянда застает Витторию и своего большого друга и наставника, сиенского дипломата Латтанцио Толомеи (1487–1543). Они внимали проповеди о Посланиях апостола Павла, прочитанной модным проповедником фра Амброджио Катарино Полити. По окончании проповеди Виттория посылает за Микеланджело, не предупреждая, что его ждет Ольянда, так чтобы вовлечь Микеланджело в беседу об искусстве; она прибавляет, что, несомненно, молодой португалец скорее «пожелает услышать, как Микеланджело говорит о живописи, чем как брат Амброджио толкует богословские доктрины».

Она отправляет к Микеланджело слугу с запиской: «Передайте ему, что мы с мессером Латтанцио пребываем сейчас в капелле, в тишине: церковь заперта, и здесь очень приятно. Спросите, не хочет ли он к нам присоединиться и потратить на наше общество немного времени, чтобы насладиться беседой»[1279]. После этого ее слуга находит Микеланджело на близлежащей улице, где тот прогуливается со своим ассистентом Урбино, и Микеланджело встречается с ними в пустой церкви, а она далее тактично и умело убеждает его сделать то, чему он сопротивлялся. Разумеется, в конце концов она настаивает на своем.

Все это очень похоже на правду. Нежелание Микеланджело принимать участие в светской жизни подтверждено многими источниками (например, другим диалогом, написанным немного позднее другом Микеланджело Донато Джаннотти. В «Разговорах» Ольянды перед нами предстает образ Виттории, не только вельможной аристократки, но и остроумной, занимательной собеседницы, и это ее качество отчасти объясняет, почему она с такой легкостью очаровывала не только князей Церкви, но и такого нелюдима и бирюка, как Микеланджело. Общество еще одного участника их собрания в 1538 году не могло не прийтись по вкусу Виттории Колонна и Микеланджело.

Как раз в это время, в 1538–1539 годах, Латтанцио Толомеи выполнял «духовные упражнения», изложенные в виде своеобразного «учебника», под руководством их автора и основателя ордена иезуитов Игнатия Лойолы (1491–1556)[1280]. Под оными «духовными упражнениями» понимался свод строгих аскетических правил, имеющих целью христианское самосовершенствование и основанных на молитве, самосозерцании и смирении. Впрочем, в 1538 году иезуиты еще не сделались могущественным и влиятельным орденом, каковым им предстояло стать еще не скоро. Лойола и его последователи только что появились в Риме, их подозревали в вольнодумстве и ереси, и папское одобрение им суждено было получить только спустя несколько лет. Вскоре Толомеи стал переписываться с кардиналом Контарини, одним из лидеров тех, кто выступал за реформу Церкви[1281].

Иными словами, встречаясь с добрыми знакомыми, на первый взгляд для невинного обсуждения живописи, Микеланджело идет на немалый риск: он сближается с римскими интеллектуалами, настаивающими