1535 года папа издал два бреве, в которых Микеланджело назначался «главным зодчим, ваятелем и живописцем Апостольского дворца… и нашим придворным, со всеми милостями, почестями, обязанностями и привилегиями, каковые имеют, могут иметь или привыкли иметь наши приближенные». Иными словами, подобно своему бывшему другу Себастьяно, Микеланджело сделался постоянным членом папского двора. Отныне вопрос о гонораре за «Страшный суд» был снят с повестки дня; папа пожаловал Микеланджело доход в размере тысячи двухсот скудо в год до конца жизни. Половину его должны были составить пошлины за переправу через реку По, остальное восполняло папское казначейство. Эти выплаты Микеланджело предстояло получать до конца дней, так как, судя по тексту бреве, Павел предусматривал, что мастер будет работать на папский двор вечно. Деньги предназначались в качестве гонорара за «картину, запечатлевшую историю Страшного суда, каковую Вы пишете на алтарной стене нашей капеллы», а также за «другие произведения, если „Страшный суд“ будет завершен»[1245]. С одной стороны, положение Микеланджело упрочивалось как никогда, но, с другой стороны, он более, чем когда-либо, превращался в пленника.

Микеланджело поведал Кондиви, как Павел III однажды появился у него в доме в Мачелло деи Корви в сопровождении целой свиты, «восьми или десяти кардиналов» и, без сомнения, стражи и прислужников. Папа потребовал, чтобы ему показали картон, выполненный Микеланджело в годы правления Климента для стенной росписи в Сикстинской капелле, статуи, уже вырезанные Микеланджело для гробницы, и все прочее, – и тут кардинал Мантуанский Эрколе Гонзага, «завидев „Моисея“, промолвил: „Одного этого изваяния довольно, чтобы прославить могилу Юлия“»[1246].

Это замечание, столь усладительное для слуха и Микеланджело, и папы, что остается только гадать, уж не подсказал ли его один из них, было произнесено весьма интересной личностью. Хотя получением кардинальского сана Эрколе Гонзага был обязан совершенно непристойному непотизму, он был чрезвычайно благочестив и принадлежал к группе молодых, осознающих необходимость реформ священнослужителей, с которыми Микеланджело сблизился в конце тридцатых – начале сороковых годов.

Эрколе Гонзага разделял убеждения троих восторженных реформаторов, которых Павел III в 1535 году возвел в кардинальский сан: Гаспаро Контарини, Якопо Садолето и англичанина по имени Реджинальд Поул; последнему предстояло в ближайшие годы сыграть важную роль в жизни Микеланджело. Павел III ввел этих троих искренне набожных кардиналов в состав комиссии, которой надлежало оценить перспективы церковной реформы. В докладе «De emendanda ecclesia» («Об исправлении церкви»), поданном ими папе, развращенность и падение нравов в церковной среде осуждалось столь же недвусмысленно и сурово, сколь только могли бы пожелать протестанты в странах Северной Европы. Изящно демонстрируя всему миру, что он не только первый понтифик Контрреформации, но и последний папа эпохи Ренессанса, Павел III пожаловал кардинальский сан двоим своим внукам-подросткам одновременно с реформаторами.

Не исключено, что кардинал Гонзага уже поддерживал дружеские отношения с Микеланджело в день визита понтифика в Мачелло деи Корви. И разумеется, он был совершенно прав. «Моисей» был столь удивительным шедевром, что один мог украсить гробницу Юлия, не нуждаясь более ни в каких дополнениях. Однако контракт, заключенный Микеланджело с герцогом Урбинским, предусматривал иное решение. Впрочем, особым рескриптом «[1247] motu proprio» от 17 ноября 1536 года папа освобождал «возлюбленного сына нашего» Микеланджело Буонарроти, «единственного в своем роде, несравненного живописца и ваятеля»[1248], от обязательств продолжать работу над гробницей Юлия. Пока возведение гробницы снова откладывалось.

* * *

25 января 1536 года Микеланджело начал соскабливать со стены капеллы злосчастный подготовительный грунт и накладывать слой штукатурки, подходящей для традиционной фресковой техники[1249]. К 18 мая относится запись о выплате денег за пигменты. Вскоре после этого, спустя более чем полтора года после того, как Павел был избран папой, и почти три года после того, как Климент впервые задумал поручить этот заказ Микеланджело, мастер поднялся на леса, взял в руки кисти и принялся за работу.

Ему предстояла просто устрашающая задача: расписать во фресковой технике поверхность размером тринадцать на двенадцать метров, площадью сто пятьдесят квадратных метров. Вероятно, сами леса насчитывали семь этажей; когда после смерти Микеланджело было решено прикрыть наготу некоторых его персонажей концами развевающихся драпировок и благопристойным исподним платьем, пришлось возвести целое четырехэтажное сооружение, с защитными занавесами и перилами на каждом уровне и с приставными лестницами по бокам; оказалось, что этот монстр достает только до середины стены, чуть выше. Вероятно, Микеланджело работал на примерно таких же, но более высоких лесах, да к тому же, как мы увидим, сколоченных без защитных перил.

В первый день работ Микеланджело взобрался на самый верх подмостей и начал роспись левой люнетты, на которой изобразил ангелов, несущих крест и терновый венец, а затем, по своему обыкновению, добавил к ним группу с легкостью парящих в лазурных небесах прекрасных юных созданий, праздных созерцателей, которые выглядывают из-за обнаженного бока того атлетически сложенного духа, что, по-видимому, повелевает другими, возносящими к небесам орудия Страстей[1250]. Правую люнетту он расписал ангелами, влекущими ввысь столб бичевания, копье, губку и лестницу, изобразив еще некоторое число пригожих белокурых мускулистых атлетов, разворачивающих по часовой стрелке дорическую колонну.

Так он методично продвигался все ниже и ниже, пока не завершил всю фреску. Как и в случае с потолочным плафоном, по-видимому, он почти обходился без посторонней помощи; главным исключением был здесь его ассистент Урбино, который все это время пребывал на лесах рядом с ним и, вероятно, выполнил какие-то фрагменты фрески, а также иные работы.

* * *

В марте 1536 года знатная вдова по имени Виттория Колонна вернулась на родину, в Рим, после долгого отсутствия. Она пробыла в городе почти до конца года и в это время – мы не располагаем точными свидетельствами, что все так и было, но можем с большой долей уверенности предположить – познакомилась с Микеланджело[1251].

Виттория Колонна стала женщиной, сыгравшей наиболее важную роль в жизни Микеланджело, за исключением, возможно, его матери Франчески. Однако отношения между ними: благочестивой аристократкой, «синим чулком», достигшей примерно сорока пяти лет, и шестидесятиоднолетним в ту пору Микеланджело, пребывающим в зените своей славы, – описать довольно трудно. Их корреспонденция, по словам Кондиви чрезвычайно обширная, почти полностью исчезла, вероятно, потому, что многие письма Виттории, адресованные другим лицам, после ее смерти были захвачены инквизицией и использовались в качестве доказательства не только ее опасных, еретических и ложных взглядов на спасение души, но и скандального, предосудительного, по мнению инквизиторов, характера ее связей с ведущими реформаторами Церкви. Нельзя исключать, что либо сам Микеланджело, либо кто-то по его просьбе уничтожил