Тот провел в Доме многообразия три месяца. Наверное – нет, наверняка! – он уже обрел неопределенное количество Аспектов. Птей с юных лет привык к тому, что у его отца несколько связанных с разными Аспектами и частично пересекающихся дружеских компаний, но думал, что такое бывает лишь со взрослыми. С ним и Кьятаем ничего подобного не случится. Ни за что на свете!

Келья была одной из четырех, чьи двери выходили на тесную овальную площадку на вершине минарета в форме тюльпана – он назывался, как гласила легенда на тыльной стороне ладони Птея, «Башня Третьей весенней луны». Кельи распределяли по дате и сезону рождения. Позабыв обо всем, кроме желания увидеть Кьятая, он толкнул дверь – комнаты в Доме многообразия никогда не запирались.

Она сидела под аркой окна, в опасной высоте над черепичными крышами и фарфоровыми куполами квартала Весеннего равноденствия. У нее за спиной не было ничего, кроме странствующих анпринских звезд. Птей не знал, как называется внезапное ощущение, охватившее его в тот момент, когда Пужей запрокинула голову, смеясь над какой-то нарочито серьезной фразой Кьятая. А вот Нейбен знал.

Только на завтраке-инструктаже в Восточной трапезной – там Птей познакомился с другими неуверенными и неуклюжими мальчиками и девочками из того же набора – действие предрассветных чар иссякло, и он понял, что Кьятай не изменился, остался в точности таким же, как когда переступил с набережной Этьей на борт катамарана и отправился в путь через лагуну, в сторону газовых факелов Темейвери.

* * *

Она ждала, съежившись на деревянных ступеньках, у подножия которых плескались воды Марциального бассейна, подтянув колени к груди, и в послеполуночной прохладе ее предплечья и икры покрылись гусиной кожей. Он знал эту девушку, знал ее имя, ее историю, помнил вкус быстрого, несмелого поцелуя, украденного в толкотне среди подростков на мосту через Двенадцатый канал. Воспоминание было отчетливым и порождало тепло, но принадлежало другому человеку.

– Привет.

Он выбрался из воды на посеребренные доски, откатился в сторону, скрывая наготу. В тени крытой галереи ждала Эшби с халатом из морского шелка.

– Привет. – Не существует простого способа сказать кому-то, что он видит перед собой не того человека, которого помнит. – Я Серейен.

Это имя пальпы подсунули ему там, внизу, вместе с нейротрансмиттерами, изменяющими сознание.

– И как ты себя…

– Я в порядке. Да, я в полном порядке. – Першение в горле заставило его закашляться, кашель усилился и перерос в сильную рвоту. Легкие Серейена очистились, и он с трудом изверг горку пятнистого от слизи пальпового желе. В первых лучах солнца вещество растаяло и побежало, потекло по ступенькам, стремясь воссоединиться со своей стаей в Марциальном бассейне. Пастырь Эшби шагнула вперед. Серейен отмахнулся от нее.

– Который час?

– Четыре тридцать.

Почти пять часов.

– Серейен. – Пужей застенчиво отвела взгляд. Вокруг Марциального бассейна появлялись другие душепловцы: выкашливали пальпы из легких, дрожали в термальных халатах, привыкали к своим новым Аспектам. – Кьятай хочет тебя увидеть. Дело очень срочное.

Терпеливая Эшби завернула новорожденного Серейена в халат, и умный пластик выделил накопленное тепло, стремясь отрегулировать температуру его тела.

– Иди к нему, – сказала пастырь.

– Но я должен…

– У тебя вся жизнь впереди, чтобы узнать Серейена получше. Я думаю, ты должен идти.

Кьятай. Воспоминание об увлечении звездным небом, подсчетами, расчетами и азартными играми. Имя и лицо принадлежали другому Аспекту, другой жизни, но былая страсть к числам, к обнаружению взаимосвязей между тем и этим, вызвала прилив радости откуда-то из глубины его сути. Это было так же приятно и по-взрослому, как набухание пениса, которое случалось ясным утром или когда он воображал, как трогает грудь Пужей, думал о татуированном треугольнике у нее в паху. Ощущение было иным, но не менее интенсивным.

Ставни были плотно задернуты. Экран оставался единственным источником света в комнате. Когда открылась незапертая дверь, Кьятай обернулся. Прищурился, вглядываясь в полумрак на лестничной площадке, а затем взволнованно воскликнул:

– Только посмотри на это!

Снимки со смотровых платформ, отправленных к Тейяфаю, чтобы наблюдать за действиями анпринов. Чернота, испещренная звездами, ослепительная синяя кривая водного мира; фото было затемнено, чтобы не выгорел экран. Близкие обиталища выглядели как диски, остальные – как софиты в театре. Их расположение отражало влияние скорости и гравитации.

– И что я должен увидеть?

– Да ты приглядись, они же строят космический лифт! Я все гадал, как они достанут воду с поверхности Тейяфая. Просто, ха-ха! Возьмут и высосут! Какая-то машина на стационарной орбите переделывает астероид, который они притащили с собой; ее удерживают на месте с помощью одного из обиталищ.

– И астероид, и обиталище на стационарных орбитах, – сказал Серейен. – Им придется одновременно строить в двух направлениях, чтобы удерживать трос лифта натянутым.

Слова как будто сами выпрыгнули из его рта, и он сразу понял, что это правда.

– Наверное, какое-то наноуглеродное соединение, – сказал Кьятай, вглядываясь в экран, пытаясь высмотреть на расплывчатом изображении строительного астероида какой-нибудь выступ, выпуклость – какую-нибудь подсказку. – У троса невероятный предел прочности, но при этом он очень гибкий. Мы должны заполучить этот секрет; в сочетании с нашими нефтяными месторождениями он произведет технологическую революцию. Мы станем настоящим народом звездоплавателей. – Затем, как будто впервые сосредоточившись на госте по-настоящему, Кьятай отвернулся от экрана и уставился на фигуру в дверном проеме. – Ты… кто?

Два слова прозвучали тихо и жалобно.

– Серейен.

– А разговариваешь как Птей.

– Я был Птеем. Помню его.

Губы Кьятая как-то странно изогнулись – Серейен вспомнил, что это жевательное движение возникало у его друга в моменты несчастья и разочарования. На вечеринке в честь дня именования сестры, когда собралась вся кровная семья, и он заявил, будто знает наверняка, что у кого-то из жителей переулка Пьяного цыпленка праздник в тот же день, что и у малышки Сезимы. Кьятай без разрешения встрял в разговор взрослых, и за этим последовало долгое растерянное молчание. Потом смех. И еще один случай: когда Кьятай высчитал, как долго надо идти пешком, чтобы отшагать целый световой год, и учитель Дэу спросил у класса, понял ли кто-то хоть что-нибудь. На мгновение Серейену показалось, что его друг вот-вот заплачет. Это было бы ужасно – неприлично, унизительно. Затем он увидел на неубранной кровати сумку, из которой торчала скомканная ритуальная белая одежда.

– Кажется, Кьятай хочет сказать, что он покидает Дом многообразия, – проговорила пастырь Эшби тем голосом, который, как знал Серейен, используют взрослые, сообщая неприятные вещи. В воздухе повисло слово, которое Эшби не хотела говорить, Серейен и Пужей не смогли бы произнести, а Кьятай и не собирался этого делать.

Такие были в каждом городе, в каждом районе. В конце