адрес Шоу, но никто не поддержал Уэллса по основному вопросу: угасает ли классовая борьба. Так, не в пользу Уэллса, закончился «один из самых оживленных публичных споров в левых кругах за всю историю Англии», как охарактеризовал его известный американский политолог Уоррен Уэйгер.

Это была самая короткая из всех трех непродолжительных поездок Уэллса — в 1914 году он пробыл в нашей стране двенадцать дней, а в 1920 — пятнадцать, на этот раз только одиннадцать, — но она была очень насыщенной. Вот далеко не полные данные о том, где он успел побывать и что увидеть. 24 июля он осматривал Москву и знакомился с планом ее реконструкции. 25-го присутствовал на параде физкультурников на Красной площади, а потом побывал на Первом подшипниковом заводе. 26-го беседовал с наркомом просвещения А. С. Бубновым о школьном образовании и развитии культуры, после чего поехал на Международную выставку детского рисунка. 27 июля Уэллс беседовал с начальником Метростроя П. П. Ротером и осматривал строительство метро. 28-го он беседовал в планировочном отделе Моссовета с главным архитектором города профессором Чернышевым. 1 августа Уэллс встретился в Колтушах с академиком И. П. Павловым, а потом отправился в Петергоф, где знакомился с работой Биологического института Ленинградского университета. В тот же день он встретился с известным популяризатором Я. И. Перельманом и писателем-фантастом Александром Беляевым, а также несколькими другими людьми, занимавшимися научной фантастикой.

Журналисту Г. Машкевичу, организовавшему эту встречу, Уэллс показался больным. Писатель и в самом деле чувствовал себя эти дни совершенно разбитым. В Москве он пережил большое огорчение.

В его личной жизни тридцатые годы начались раньше своей календарной даты. В 1929 году его пригласили прочитать лекцию в рейхстаге, и когда он приехал в Берлин, то нашел в гостинице, где для него был забронирован номер, письмо от своей петроградской знакомой Муры. Она писала, что, если только достанет билет, обязательно придет на его лекцию. После лекции он увидел ее у входа — бедно одетую, но такую же прямую, полную достоинства, с твердым взглядом, и сердце его забилось от радости. «Мура!» — чуть не закричал он.

В жизни Марии Игнатьевны Закревский с момента их последней встречи случилось многое. Она получила официальное разрешение выехать в Эстонию, но там была арестована, и адвокат, взявшийся ей помочь, нашел только один способ узаконить ее пребывание в этой стране: выдать ее замуж за барона Будберга — прощелыгу, искавшего какой-нибудь способ выбраться с родины, где его слишком хорошо знали. Они обвенчались и отправились в Берлин. Там новоявленная баронесса Будберг сблизилась с Горьким, и они заплатили ее мужу, чтобы тот убрался куда подальше. Он выехал в Бразилию, но с полдороги вернулся, потребовав большего отступного. Скоро он и в самом деле куда-то исчез.

Все последующие годы Мура прожила в качестве секретаря Горького под Неаполем, в Сорренто (на Капри Муссолини не позволил ему вернуться), но после окончательного отъезда Горького в Советский Союз осталась одна, и они с Уэллсом снова стали любовниками. До 1933 года, пока Уэллс не порвал с Одеттой, они скрывали свою связь, но потом жили открыто, и Уэллс мечтал лишь об одном: чтобы Мура вышла за него замуж. Он несколько раз делал ей предложение, но она неизменно отказывалась. Еще несколько раз он пытался порвать с ней, — и опять ничего не получалось. Мура с одинаковым спокойствием пропускала мимо ушей и его предложения пожениться, и его заявления, что между ними все кончено. Однажды она, правда, пригласила знакомых на свадебный ужин, однако тут же объявила им, что все это — розыгрыш. «Пусть лучше Марджори о нем заботится», — шепнула она своей приятельнице.

«Я женат, но моя жена не желает выходить за меня замуж», — говорил после этого Уэллс.

Во время знаменитого юбилейного обеда 1936 года они с баронессой Будберг встречали гостей, стоя рука об руку, и никого это не удивляло.

Каждое лето Мура Будберг уезжала в Эстонию навестить детей. Правда, дети ее уже с 1929 года жили в Англии, но Уэллс этого не знал, и эти отлучки не нравились ему просто потому, что без Муры он чувствовал себя одиноким. Когда было договорено, что он едет в Москву, он попросил Муру сопровождать его и быть его переводчицей — как в 1920 году. Но та отказалась. «Разве ты не знаешь, что мне запрещен въезд в Советский Союз?» — спросила она и, заметно опередив его, поехала в Эстонию. Под Москвой, на даче у Горького, он случайно узнал за обедом от Уманского, что Мура «всего неделю назад была здесь». Тут Уэллс принялся расспрашивать Горького и услышал от него, что в прошлом году Мура навещала его целых три раза. Уэллс был потрясен. Разговор с Горьким и так не заладился. Старый друг показался Уэллсу человеком, утерявшим внутреннюю независимость, упоенным своим положением живого классика. В этой мысли его особенно укрепило то, что Горький решительно отверг его предложение о вступлении советских писателей в Пен-клуб, председателем которого Уэллс стал после смерти Голсуорси. А тут еще эта история с визитом Муры! В эту ночь он не спал. Он писал одно за другим письма Муре и рвал их. В конце концов он решил все-таки ехать в Эстонию. Им надо объясниться.

Все оставшиеся дни в Москве и Ленинграде он был сам не свой. Он не переставал думать о предстоящей встрече с женщиной, жестоко его обманувшей.

Мура ждала его в Таллинском аэропорту и была, как всегда, ласкова и невозмутима. Да, она действительно навестила Горького, но приглашение пришло так неожиданно… Она и до этого трижды приезжала в Москву? Нет, это ошибка. Переводчик что-то напутал!

Они прожили в Эстонии три недели, потом через Скандинавию вернулись в Лондон, и все у них пошло по-старому. Во всяком случае, так могло показаться. Но в душе Уэллса осталась незаживающая рана: он ведь любил свою Муру.

Что утешало его в эти годы, так это кино. Ребекка Уэст напрасно в свое время обижалась на него, что он таскает ее по захолустным киношкам: он кино обожал. Причем — как ни трудно в это поверить — еще до того, как оно возникло.

В его фантастических романах с самого начала накапливались элементы будущего кинематографа.

Эйзенштейн в свое время заметил, что крупные планы изобрели вовсе не кинематографисты, а Диккенс. В первой строчке «Сверчка на печи» он написал: «Начал чайник», и в воображении читателя сразу возник «крупный план» чайника. Уэллс не меньше Диккенса любил крупные планы. Но особенно ему нравилось изображать движение — сугубо кинематографически.

В «Машине времени» путешественник, тронувшись