"Помощник" возревновал, стал наговаривать смотрителю на Пазульского. Слабохарактерный смотритель поддался влиянию помощника. Пазульского начали "сокращать", и, когда захотели "сравнять с арестантами", Пазульский поднял всю тюрьму и устроил "бунт". Но бунт не удался, Пазульского схватили и поволокли под ворота.

 Тут рассвирепевший помощник дал себе волю. Приказал колотить Пазульского на глазах у всей тюрьмы, смотревшей на это из окон.

 Это было для Пазульского "хуже смерти".

 Он только сказал "помощнику":

 - Вы зашли в ресторан пообедать, но не спросили, какая здесь цена.

 Избитого дополусмерти Пазульского посадили в карцер, и, когда он, "битый", отсидев в карцере, сошел в общую арестантскую камеру, его первым словом было обещание убить помощника.

 Вскоре Пазульский бежал. Прошло два года. Его снова поймали где-то в Крыму и препроводили в Херсонскую тюрьму. Смотритель был тот же. Помощник тоже. Помощник уже давно забыл про все и даже встретил Пазульского по-приятельски:

 - А! Пазульский! Привел Бог опять увидеться!

 Пазульский ответил:

 - Привел Бог. Это верно.

 Однажды во время обхода камеры Пазульский обратился к помощнику-фельдшеру, шедшему за смотрителем.

 - Будьте так добры, посмотрите мне горло, у меня что-то горло болит.

 Они подошли к окну, чтобы лучше видеть. Тогда Пазульский быстро охватил его одной рукой за талию, прижал, а другой "провел ножом по горлу". В рукаве приготовлен был, даже не пикнул! Бросил его на пол и говорю: "Расплатился!"

 Рассказывая это, Пазульский вздохнул с таким видом облегчения, словно он до сих пор еще испытывает чувство какого-то удовлетворения.

 Убийство начальника - "за это веревка", и вот почему каторга со страхом смотрит на человека, который через два года сдержал "раз данное слово".

 Пазульский был приговорен к повешению. Он сидел в тюрьме и ждал.

 - Страшно?

 - Томительно. Скорей бы! - думаешь. Ну, чего тянуть? Повесили бы - и к стороне.

 Как и большинство, как почти все "настоящие преступники", он, хотя и в Бога не верит, но суеверен.

 - Снился мне сон: столб высокий-высокий. "К чему бы, думаю? Значит, меня завтра повесят!" Так и вышло. Приносят вечером чистое белье, значит, утром казнь!

 Пазульский отказался от духовника и на эшафоте всех поразил. Он оттолкнул палача.

 - Не хотел, чтобы палач руками дотрагивался, противно было.

 Взбежал на западню и сам на себя набросил петлю.

 Пришлось кричать ему:

 - Стой! Стой!

 Ему прочли помилование.

 - Тут уж замутилось у меня перед глазами, все поплыло, уплыло, - говорит Пазульский.

 Смертная казнь была заменена каторгой без срока. Пазульского отправили в Сибирь; на одном из этапов он "сменился" с каким-то маловажным арестантом, проигравшимся в карты. Тот пошел под именем Пазульского, а Пазульский бежал и вернулся на юг.

 Но "подвиги" Пазульского, его "казнь" слишком нашумели на юге. Его узнали, поймали, обвинили.

 - Всякая собака меня знала! Немудрено. Эта известность-то меня и погубила.

 Пазульский был приговорен в Одессе к двенадцати годам "испытуемости", ста плетям и трем годам прикования к тачке.

 Так он попал на Сахалин.

 Он сидит в самом страшном номере Александровской кандальной тюрьмы. На табличке с фамилиями, висящей около двери этого номера, значится все:

 - Без срока... Без срока... Без срока...

 Тут собрана "головка" кандальной каторги.

 И Пазульский держит всех этих людей в полной зависимости и нравственной, как человек, лишенный страха, и материальной: он занимается ростовщичеством.

 Страшный этот старик. Он сидит в своем темном углу, словно огромный паук, который держит в своей паутине девятнадцать бьющихся, жалобно пищащих мух.

 - Вот, - сказал он мне как-то, показывая на маленькие углубления: вдавленные места в дереве на его месте, на нарах. - Знаете что это?

 - Что?

 - Это я пролежал! 

Плебей

 Если Пазульский - аристократ каторги, то Антонов, по прозвищу Балдоха, презреннейший из ее плебеев.

 Вся кандальная относится к нему с обидным пренебрежением.

 И не то, чтобы он сделал что-нибудь, с точки зрения каторги предосудительное, а так, просто:

 - Что это за человек! Ни Богу свеча ни черту кочерга! Одно слово - Балдоха!

 Специальность Балдохи было - душить.

 Он передушил на своем веку...

 - Постой! Сколько? - спрашивает сам себя Балдоха, загибает корявые пальцы и всегда сбивается в счете.

 - Душ одиннадцать!

 И никогда не видал денег больше десяти рублей.

 Антонову-Балдохе пятьдесят четыре года, на вид под сорок, по уму немного.

 Фигура у него удивительно нескладная, лицо корявое и вид нелепый.

 Он родился в Москве, на Хитровке. Ни отца ни матери не знал. Вырос в ночлежном доме.

 Высшая радость жизни для него - портерная.

 - А что, Балдоха, здорово бы теперь тебе в Москву?

 - На Грачевку бы! В портерную! - улыбается во все лицо Балдоха. - Ах, город хороший! Сколько там портерных!

 Когда он хочет рассказать что-нибудь необыкновенно величественное из своей прошлой жизни, он говорит:

 - И спросил я себя, братцы вы мои, пива полдюжины!

 Говорит он на своем особом языке: смеси Хитровки, каторги, языка нищих и языка арестантов.

 Человек для него - "пассажир". Он не просит, а "по пассажиру стреляет". Не душит, а "баки заколачивает". Маленький воровский ломик у него - "гитара". Часы или "луковица", или "подсолнух", глядя по тому, серебряные или золотые.

 - Звездануть пассажира гитарой по становой жиле да подсолнух слямзить. Куда как хорошо!

 - Дозвольте вас, ваше высокое благородие, подстрелить! - говорит он, прося гривенник.

 Он, случалось, "брал" и "подсолнухи" и бриллианты, но он всю жизнь свою проходил в опорках: "взяв" хорошую вещь, шел к покупщику краденого, и ему давали за вещь, стоящую сотни рублей:

 - Рупь, много два!

 Он сейчас же пропивал, и на утро просыпался опять голодный, холодный, раздетый.

 Он не то, чтобы был пьяницей. Но он не привык к тому, чтобы у него была какая-нибудь собственность, и когда товарищи "для работы" справляли ему чуйку синего сукна, сапоги с набором, картуз, он сейчас же, по окончании "дела", сбывал это и возвращался в "первобытное состояние".

 Московские старожилы помнят еще знаменитую, свирепствовавшую когда-то в Замоскворечье шайку "замоскворецких баши-бузуков", как их прозвали.

 Шайка держала москвичей в страхе и трепете. С прохожих по вечерам, в глухих переулках, срывали шапки, отрывали воротники у шуб, стаскивали часы. Обыкновенно прохожего в глухой местности настигал лихач, с лихача соскакивали двое, грабили прохожего, вскакивали в сани, лихач ударял по лошади, и поминай, как звали.

 Кроме этих наглых, открытых грабежей, беспрестанно случались убийства.

 Душили богатых, одиноких людей, исключительно старообрядцев.

 -