Наконец дипломированный изувер вдоволь накупался в лучах славы и приступил к своим непосредственным обязанностям. Он подошел к одиноко стоящему посреди эшафота Виктору и, сложив на груди обнаженные волосатые руки, высокомерно спросил:

— Перед лицом смерти и именем Претора ответь: признаешь ли ты себя сыном Светоносного Изверга? Помни, что лгущий на краю жизни будет вечно гореть в звездном пламени.

— Признаю, — тихо сказал Виктор.

Палач отшатнулся. Шум толпы стих. Люди попятились и затаили дыхание. Стало слышно, как где-то на дальней улице плачет ребенок.

— Признаешь? — потрясенно переспросил палач.

— Да. Меня вскормило Солнце. Я рос обласканный его лучами. Я дышал чистым воздухом и ел вкусную еду. — Витя не повышал голоса, но его слова эхом отражались от стен домов, окружающих площадь, как будто он говорил сам с собой в пустом спортивном зале. — Но вам этого не понять, ибо вы — мертвецы, похоронившие себя заживо. Никто из вас не спасется, пока не покинет подземелий и не выйдет на поверхность. Ваше Солнце простило вас и ждет своих заблудших детей, чтобы согреть их в своих материнских объятиях.

Витя вяло и неубедительно повторял слова президента. На самом деле ему было глубоко безразлично, как и где будут жить эти люди. Как и где они будут умирать. Просто последнее желание человека, который погиб за свою идею, стоило того, чтобы его выполнить, даже стоя на краю смерти. Виктор взглянул на то, что осталось от президента, и запнулся. Человек, в животе которого уже не было внутренностей. Человек, чьи руки и ноги валялись под эшафотом. Этот человек — улыбался! Улыбался беззубым окровавленным ртом.

— Солнце сделает вас счастливыми, если вы возлюбите друг друга, — заорал Виктор на пределе своих голосовых связок. — Плюньте на Претора! Уходите наверх прямо сейчас! Иначе живой свет покарает вас!

Витины вопли привели палача в чувство, и он очень профессионально заставил заткнуться новоявленного проповедника. Короткий тычок кулаком в лицо, и Виктор вместо просвещения заблудших занялся пережевыванием своих выбитых зубов.

— Тебя я накажу первым, — пообещал Витя, вспомнив про мину, но его уже никто не слушал.

Толпа свистела и топала ногами. Приближенные Претора что-то орали, живописно размахивая руками. Только солдаты по-прежнему невозмутимо стояли спиной к месту казни, и фосфоресцирующий газ всё так же клубился над площадью. «Свет — это боль», — прозвучали в ушах Виктора слова Реата, и действительно, газ сегодня был исключительно ярким. Если в камере он едва освещал стены и потолок, то сейчас на него невозможно было смотреть не сощурившись. По его молочной поверхности непрерывно пробегали радужные волны, которые беспрестанно вспыхивали слепящими белыми шарами. Над столбом, к которому палач тащил Виктора, бушевало настоящее светопреставление. Здесь газ опустился на несколько метров ниже своего обычного уровня, будто хотел получше рассмотреть грядущую экзекуцию. «Неужели они действительно получают энергию из страданий, — подумал Виктор. — Не может быть, но это многое объясняет».

Палач засунул Витины руки в специальный зажим на столбе. Громко клацнули ржавые, как у старого капкана, зубья, и Витя сморщился от безумной боли в запястьях. Газ над его головой вспыхнул ярче и спустился еще ниже, словно сгорая от нетерпения пожрать очередную жертву. Палач испуганно посмотрел наверх, но, не нарушая традиционный ритуал умерщвления преступников, выдернул из-за пояса короткий клинок с выщербленным от частого применения лезвием. Стараясь не затягивать процедуру и уже не красуясь перед толпой, он вонзил лезвие в живот Виктора и резким движением провернул. Кровь и изрезанные внутренности хлынули на доски эшафота. Газ под куполом, накрывающим площадь, вздрогнул, покрылся малиновыми пятнами и ринулся вниз, на столб. Сильный жар опалил кожу на лице Виктора. Мгновенно сгорели ресницы и обуглились брови. Палач откатился в сторону. Его черный балахон дымился.

«Мина, родная, ну взорвись побыстрее, пожалуйста», — молился Витя, мечтая о том, чтобы «подарок» Дубового Пня убил его раньше, чем его тело сожрет проклятый светящийся газ.

Наверху раздался грохот. Купол треснул. На эшафот посыпались пылаюшие шепки. Виктор уже не видел, как перепуганный Претор торопливо покидает трибуну для почетных гостей, как в панике разбегаются зрители, как бегут солдаты. Как вооруженные люди мечами прорубают себе дорогу в толпе. От адского жара Витина кожа покрылась волдырями и сползала с мышц тлеющими лоскутьями. Ему уже не было дела, что купол площади разрушен прицельным лазерным огнем. Что рядом с жертвенным столбом распухает шар гиперперехода.

Никто из жителей подземного города не понимал, что происходит. Они разбегались по щелям, как тараканы от внезапно включенного освещения. Только те из них, кто уже не мог двигаться, затоптанные своими сородичами, те, кто корчился в лужах собственной крови, могли услышать с эшафота истошный потусторонний вой:

— Убе-е-е-ейте мееня-я-я-я!!!

Любовь похожа на любую другую вещь. Если у тебя ее нет, ты и дать ее никому не можешь.

Уолт Дисней

«Меня зовут Слава Корнеев, Че-Че, Чугунный Череп», — глупая мысль, бессмысленная мысль. Имя не имеет никакого значения, если ты один. Один во всей Вселенной, и нет существа, которое могло бы обратиться к тебе по этому имени.

Чугунный Череп. Какое мелодичное сочетание звуков, но он не способен услышать эту музыку, а уж тем более произнести. Он не может слышать. Не может видеть, не может осязать, обонять, шевелиться. Не может ничего. Все внешние датчики отключены, а мозг, как это ни прискорбно, еще жив. Создатели робота, конструируя его металлическую оболочку, позаботились об автономной системе жизнеобеспечения живых тканей. Они подвели к кровеносным сосудам питательную жидкость и заставили ее циркулировать по тоненьким трубочкам. Они точно рассчитали, сколько тепла должны вырабатывать микроскопические батареи, чтобы нежные белковые волокна, извлеченные когда-то из человека, не застудилась. Инженерами двигали самые добрые чувства. Они считали, что что бы ни случилось с железным телом — мозг должен выжить. Бесценный мозг — единственный из тысячи трехсот сорока двух, который сумел приспособиться к существованию в искусственной черепной коробке.

Мудрые технологи и конструкторы предусмотрели все возможные неприятности, которые могут обрушиться на их создание: жаркий огонь, расплавляющий титановые суставы, промозглый, вымораживающий смазку вакуум, невесомость и стократные перегрузки. Они не учли одного: человеческая психика не способна существовать, не получая постоянно какой-нибудь информации извне. Самым тяжелым испытанием у космонавтов считается отнюдь не центрифуга, а бассейн с соленой водой, подогретой до 36 градусов. Если в такой бассейн положить человека так, чтобы он плавал по поверхности, не дотрагиваясь до бортиков, выключить свет и звукоизолировать помещение, то бедняга ощутит то же самое, что сейчас чувствовал Че-Че, заключенный в корпусе разрушенной имперцами машины. Он не ощущал ничего. И это самое страшное, что может почувствовать человек. Мало кто выдержит такое больше шести часов и не сойдет с ума.