14

С пребывающими при царском дворе (иностранными) министрами он должен иметь вообще дружественное и вежливое обхождение, но порученные ему тайные переговоры вести (при этом) так, чтобы от того не приключилось нашим интересам ущерба; в глазах же (лиц), которые отнеслись бы (к этим тайным его переговорам) подозрительно, придавать предмету иную окраску в том смысле, что действия его имеют единственной целью возобновление старых союзных и торговых договоров, а в особенности (разрешение вопроса о) лапландском разграничении. Далее, между (его) величеством в Бозе почивающим блаженные памяти государем родителем нашим и престолами французским и шведским состоялось соглашение, (в силу коего) посланники договаривающихся сторон, помимо (обязательности делать) послам (другой договаривающейся стороны) первый визит, должны еще подавать им руку в своем доме. Ввиду этого, если во время пребывания нашего чрезвычайного посланника при царском дворе, к (его) царской любви посланы будут и приедут в Москву послы от (их) любви королей Французского и Шведского, он должен, на случай требования со стороны этих послов, сообразоваться с означенным соглашением, причем имеет, однако, внушить им предварительно, что (подает им руку) в силу установленного соглашения и что мы имеем в виду и ставим условием, что suo tempore et loco[427] и посланники французский и шведский будут поступать так же в отношении наших послов.

15

Все остальное, что надлежит наблюдать для (пользы) нашей службы, мы всемилостивейше поручаем заботливости и усердию нашего чрезвычайного посланника. (В ответ) на его донесения, (а) также и по мере надобности мы будем снабжать его дальнейшими всемилостивейшими приказаниями и инструкциями по всем вопросам, которые могли бы возникнуть. Теперешнему нашему посланнику Грунду мы в заключение преподаем всемилостивейшее приказание оставаться в Москве до прибытия туда нашего (нового) чрезвычайного посланника, командора (Юля), с тем чтобы сообщить (последнему) надлежащие обо всем сведения и данные, а также передать бумаги, которые могли бы ему понадобиться до начала и продолжения при царском дворе полученных ему дел. Бумаги эти (Юль) имеет принять на хранение под собственноручную расписку с подробным их обозначением, а (впоследствии), если по своем отозвании (из Москвы) не получит от нас иного приказания, должен будет, возвратившись (в Данию), всеподданнейше сдать их, согласно (общему) для (всех) наших иностранных министров правилу, (в канцелярию), вместе с настоящей нашей инструкцией, всеми предписаниями, которые он с течением времени получит, а равно и дневником (с описанием) всего того, что с ним приключится (как при исполнении обязанностей) нашей службы, (так и вообще) in publicis. Во всем этом мы всемилостивейше полагаемся на похвальную верность и преданность, до сих пор им выказывавшиеся, и пребываем к нему нашей королевской милостью благосклонны. Удостоверяется приложением нашей печати и подписанием оставленного (в Дании) совета нашего.

Дана в резиденции нашей Копенгагене 11 июня 1709 г.

О. Краббе, X. Сехестед

Инструкция г-ну морскому командору Юсту Юлю, назначенному чрезвычайным посланником к царскому двору.

Ф. Эсмарк

1

Посланник Юст Юль выехал из (Копенгагена) 17 июля 1709 г., сухим путем, в сопровождении лишь своего камердинера и лакея (датского) короля, который (то есть король) находился в то время в Берлине. Секретарь миссии юстиц-советник Петр Фальк, ныне покойный, я и прочие люди, вместе с багажом и повозками, должны были отправиться морем в Кёнигсберг, с тем чтобы там съехаться с посланником.

Сев во имя Господне на королевское транспортное судно «Ферё», под командой командора Тамбсена, впоследствии шаутбенахта, (а) ныне (тоже) покойного, мы 20 июня вечером пустились на парусах в путь…

Посланник приехал к нам в Пиллау из Берлина 23 июня…

В воскресенье 11 августа вышли на парусах из Пиллау, а 15 вечером бросили якорь на ревельском рейде…

30 августа прибыли в Нарву…

3 сентября посланник и Фальк съехали на берег, оставив меня с большей частью людей и рухляди на судне. Наконец 5-го числа они прислали за нами две галеры. Мне приходилось смотреть за всем, а я не понимал никого из людей на галерах, так как все они были русские. Они меня тоже не понимали, и, таким образом, опасаясь воровства, я провел бессонную и беспокойную ночь, ибо я (еще) не знал примерной верности русских относительно всего, что поручается их надзору, и потому испытывал преувеличенный страх. Со мной была моя русская грамматика, и по ней иногда, к крайнему их удивлению, я мог им кое-что выразить. Наконец 6 сентября я, слава Богу, приехал в Нарву, где пробыл до 15 декабря, что, впрочем, усматривается из (моего) дневника… (В Нарве) общество наше состояло по большей части (лишь) из посланника, Фалька и меня. Так как оба они долго обращались в свете и (бывали) за границей, я же только что попал в общество, то некоторое время, чтобы не зарапортоваться, я должен был соблюдать pytagoricum silentium[428]. По вечерам мы говорили для практики по-латыни, ибо думали попасть в Польшу. (Беседовали мы) за трубкой табаку, который я только тогда научился курить. Могу поистине сказать, что, имея в то время 25 лет от роду, я еще за всю мою жизнь не истратил и 10 датских скиллингов на курительный или нюхательный табак или на водку. И как такое воздержание стало (для меня) второй натурой, то мне было особенно тяжело, ежедневно, где ни приходилось есть, выпивать обязательно, до, во время и после (обеда), от одной до десяти или более чарочек водки и (разных настоек), а иногда сверх того и курить табак. И так как от природы я не могу выносить крепких напитков в большом количестве, то иной раз это едва не стоило мне жизни, в особенности однажды, когда я ночью чуть не задохнулся в своей постели; спал я один (и) не мог пошевельнуть ни (одним членом).

(В Нарве) я между прочим ежедневно читал описание русского и персидского (путешествия) Адама Олеария, а также «Русскую историю» Петра Петрея. Не говоря уже о том, что, (читая эти книги), я упражнялся в немецком языке и истории, а также почерпнул из них некоторые сведения, относящиеся до светского обращения. Видя мое прилежание и охоту к учению, посланник нанял некоего Эйзентраута, купеческого приказчика, с тем чтобы он научил меня по-русски. Но так как Эйзентраут сам научился (русскому) языку практикой и не знал никаких правил, то (учение) шло весьма туго, — ибо я должен был учить его, как ему учить меня. Хотя некоторые, немногие, из главных правил находились в моей русской грамматике, но исключений в ней (приведено) не было, и мне приходилось вытягивать их из него следующим образом. Я спрашивал его, как по-русски настоящее время того или другого глагола, как прошедшее, как будущее: например, «я бью, бил, ударю или буду бить». Так же поступал я и с именами существительными, ставя их в такие сочетания, чтобы они склонялись. Как ни туго и ни медленно (шло учение), все же по прошествии шести недель я (уже) мог кое-как объясняться по домашнему обиходу и за столом.