23 марта прибыли мы в Санкт-Петербург.

7 апреля приехал из Дании гонец, гоф-фурьер Кардинал, ныне покойный. Однажды вечером я и дворецкий наш Эйзентраут, теперь тоже скончавшийся, угощали этого чужого приехавшего к нам датчанина. Под конец я сильно захмелел, те двое тоже не были особенно трезвы, и вот эти-то два рослых, тучных, жирных человека упали на деревянную лавку, лавка же упала краем поперек моей правой голени, которая (вследствие этого) согнулась как дуга, и я никогда (в жизни) не подвергался большей опасности переломить ногу, чем в тот раз. Пока нога моя была таким образом искривлена, я испытывал столь сильную и невыносимую боль, что за (своим) криком не имел возможности попросить их встать. Под конец они уже сами встали, вследствие моего крика, и должны были поднять меня, так как без посторонней помощи я не мог подняться, (да) и в течение (целого) часа не был в состоянии ступить на ногу.

24 апреля царь на своем судне, — где я должен был служить толмачом между посланником и окружавшими царя русскими, — угостил меня из собственных рук четырьмя стаканами испанского[433], вследствие чего я через четверть часа так опьянел, что стал немым толмачом. (После того) я незаметно выбрался, оставив посланника одного. Был я так пьян, что в течение 8 дней не мог оправиться.

8 мая посланник Фальк и часть (наших) людей поехали с царем морем в Финляндию, к Выборгу, осаждаемому в то время русскими, и я снова был оставлен (дома) при непоехавших людях. Став на это время сам себе господином, я принялся за дальнейшие упражнения в русском языке. Так как я не мог найти учителя, то заставлял одного из посланнических слуг, читавшего очень хорошо, читать себе вслух по-датски Новый Завет, причем (сам) следил по славянскому (тексту). Дело пошло успешно, и так как я и раньше понимал немного по-русски, то, прежде чем дошел до середины (Евангелия), понимал почти все и нередко, когда чтец ошибался, (сам) поправлял его. Впоследствии я с прилежанием выписал все primitiva из русского печатного лексикона; они до сих пор у меня сохраняются. Начал я также дополнять и поправлять Ludolphi Grammaticam Russicam; труд этот (равным образом) хранится в числе моих рукописей. Наконец я принялся (было) за перевод большой славянской грамматики на латинский (язык), но (служебные) мои занятия помешали мне окончить эту работу. Часть (начало?) перевода находятся в числе моих бумаг.

В Петербурге была голландская лютеранская церковь, где мы слушали проповедь и куда ходили к трапезе Господней. Все (иностранцы), которых множество в (русском) флоте, к какой бы национальности они ни принадлежали, знали по-голландски; поэтому кой-когда мне приходилось заниматься и голландским языком, ввиду чего у меня ежедневно было немало дела и свободного времени не оставалось.

Впрочем, в хорошую погоду я развлекался стрельбой птиц и другой дичи, которой (уже) в расстоянии одной мили от города было множество. Добычу я дарил моим добрым приятелям и таким образом (приобретал) благодарность и покровителей.

По возвращении посланника из Выборга мной стали между прочим пользоваться для перебеливания французских циркулярных писем, рассылавшихся ко всем датским министрам, как внутренним, так и заграничным. Переписывал я хорошо, хотя и не знал (французского) языка.

26 июня получена была весть, что Выборг взят русскими, и посланник поехал туда с царем сухим путем. Я снова остался (в Петербурге) с большинством (наших) людей и продолжал прежние свои занятия. Вернувшись (из Выборга), посланник взял к себе в дом сына русского вице-канцлера Шафирова и предложил мне учить его латыни, имея в виду, для надобностей королевской службы, вернуть себе через эту дружбу (Шафирова), ибо одно время они были не в ладах. Шафиров был русский обер-секретарь по иностранным делам и со самого нашего приезда во всем, в чем мог, постоянно противодействовал посланнику. Молодому барону я давал уроки в течение всего лета, притом безвозмездно всякий раз, как отец (Шафиров) присылал мне деньги за мой труд, а посылал он мне рублей по 20, по 30 за раз, я, несмотря на нужду в них, отсылал их ему обратно, что было весьма приятно посланнику и между прочим влияло на то, что (последний) с каждым днем все больше ко мне привязывался…

В августе месяце чума была занесена из Нарвы в Ингерманландию и таким образом приблизилась к Петербургу; наконец и (в самой столице) умерло от чумы несколько человек, вследствие чего царь со всем двором, а равно и мы готовились уехать (из Петербурга) либо в Архангельск, либо в Москву; но так как царь немедленно принял против чумы меры предосторожности, то ее удалось побороть, и мы провели лето (в Петербурге).

24 августа приехал герцог Курляндский, с тем чтобы жениться на племяннице царя, принцессе Анне, ныне царствующей в России царице. Это была очень красивая и умная девушка, (отличавшаяся) особенной кротостью и благожелательностью. Бракосочетание совершилось 11 ноября. Я имел честь на нем присутствовать. (Торжество) отличалось большой пышностью, и ночью сожжен был роскошный фейерверк. Для венчания царь выписал (было) одного профессора из Московской гимназии, именем Пребыловича, имевшего совершить оное по-латыни, так как герцог не понимал по-русски. Однако, приехав (в Петербург), Пребылович отказался от этого, говоря, (что) венчать принцессу или вообще православного с еретиком, каковым русские считали лютеранского герцога, против их веры. (Но), к счастью для (Пребыловича), у него в это самое время образовался во рту большой нарыв, так что он лишился способности говорить, вследствие чего его избавили от (венчания); иначе ему наверно пришлось бы плохо. День свадьбы был (уже) назначен, и до него времени оставалось немного, так что поздно было выписывать (кого-либо) другого. А в самом Петербурге не было духовного лица, которое знало бы по-латыни. И вот царю вздумалось вдруг спросить у своего духовника, не умеет ли он по-латыни. Этот бедный неученый священник, (ни о чем) подобном не помышлявший, не хотел, (однако), показаться круглым невеждой и в торопливости отвечал, что немного умеет. (Тут) царь поймал его на слове, сказал, что если он (хоть) немножко знает (по-латыни), то этого достаточно, и велел ему венчать (герцога с принцессой). (Духовник) отнекивался и отмалчивался, как только умел, но все (было) напрасно: решение (царя) было бесповоротно. Будучи моим добрым приятелем и зная, что я умею по-латыни, этот несчастный, в горе, пришел ко мне жаловаться на свою беду: (кому-либо) иному, из боязни завистников, он довериться не смел. Короче, мне был доставлен русский требник с обрядом венчания; до свадьбы оставалось всего два дня, (но) я столько раз прочел священнику [латинский перевод обряда], что он почти что заучил его наизусть. При самом венчании он отвел мне место возле (себя), чтобы подсказывать ему в случае надобности, так что для него все сошло благополучно. Он рад был (этому) всем сердцем, подарил мне пару соболей, ценой ригсдалеров в пятьдесят, — они и теперь у моей жены, — и с того дня очень меня полюбил, так что через него, духовника как царя, так и царской любовницы, впоследствии царицы, я узнавал много тайн для моего сведения и сведения посланника. Он и в других отношениях оказывал мне много любезностей.

В то лето я (однажды?) проповедовал в Петербурге по-датски, чего до тех пор никогда не было слышно. Царь, узнав об этом, сам явился в церковь (на мою) проповедь.