главным образом и внушили мне смелость вступить в дискуссию по религиозным вопросам, в частности, в спор о догмате вознесения, который, кстати говоря, я считаю важнейшим религиозным событием со времен Реформации. Для непсихологического мышления petra scandali (камнем преткновения) является достоверность столь неправдоподобного утверждения, как телесное вознесение на небо Девы Марии. Но для мышления психологического папский способ доказательства совершенно понятен, поскольку он опирается, во-первых, на непременные предвоображения и, во-вторых, на более чем тысячелетнюю свидетельскую традицию. А потому материальных свидетельств в пользу существования этого психического явления хватает с избытком. Не так уж важно, что действительным объявляется факт, невозможный физически, ибо все религиозные высказывания подразумевают физическую невозможность. Будь иначе, они, как уже говорилось, относились бы к области естествознания. Однако все они на самом деле рассматривают действительность психики, а вовсе не природы. В особенности для протестантов выглядит неприемлемым бесконечное сближение Deipara (Богородицы) с Божеством, угрожающее верховенству Христа, к которому протестантизм накрепко привязался — и при этом не отдает себе отчета в том, что протестантская гимнология полна упоминаний о «небесном Женихе», внезапно лишившемся ныне равной себе пары. Или, может быть, этот «Жених» сегодня воспринимается, в духе «психологизма», как простая метафора?

753 Состоятельность папской декларации видится непревзойденной, этот документ оставляет за протестантизмом odium (здесь: дух) чисто мужской религии, лишенной метафизического образа женщины, подобно тому как был его лишен митраизм, которому это предубеждение дорого обошлось[759]. Протестантизм не уделил достаточно внимания тем знамениям времени, что указывали на женское равноправие. А ведь именно такое равноправие связано метафизически с фигурой «божественной» жены, Невесты Христовой. Личность Христа невозможно подменить никакой организацией, а Невесту невозможно подменить никакой церковью. Женское начало требует столь же личностного представительства, как и мужское.

754 Впрочем, посредством догматизации вознесения Мария — с догматической точки зрения — отнюдь не наделяется статусом богини, хотя функционально она в качестве Владычицы небесной (в противовес Сатане, владыке подлунного воздушного царства) и Посредницы равнозначна Христу, Царю и Спасителю. Во всяком случае, ее положение отвечает требованиям данного архетипа. Новый догмат означает обновление надежд на исполнение глубочайшего чаяния души — на примирение и уравнивание противоположностей, между которыми ныне нарастает угрожающее напряжение. Любой человек ощущает эту напряженность и испытывает ее на себе в индивидуальных формах беспокойства, причем тем сильнее, чем менее возможным видится ему избавление от этого беспокойства рациональными средствами. Поэтому неудивительно, что в глубинах коллективного бессознательного, как и в самих широких массах, просыпается надежда, ожидание какого-то божественного вмешательства. Папская декларация придала зримое выражение этой надежде. Как мог протестантизм упустить из вида происходящее? Такое неразумие с его стороны можно объяснить лишь тем, что догматические символы и герменевтические аллегории утратили смысл для протестантского рационализма. Это в известной мере справедливо и для существующей внутри самой католической церкви оппозиции против нового догмата, против догматизации давнего учения. Конечно, рационализм определенного рода подобает протестантизму больше, нежели разновидностям католицизма. Последний предоставляет архетипической символике свободу секулярного развития на протяжении столетий, одновременно настаивая на сохранении изначальных форм, невзирая на трудности в истолковании и возражения рационалистов. Тем самым католическая церковь проявляет свой материнский характер: дереву, прорастающему из ее семени, она позволяет развиваться по его собственному усмотрению. Протестантизм же, обязанный своим существованием отцовскому духу, не только исходно складывался под влиянием препирательств со светским мировоззрением эпохи, но и поныне продолжает оспаривать различные духовные направления нашего времени: ведь пневма, как положено воздушной среде, постоянно пребывает в живом движении и уподобляется то воде, то огню. Она может далеко уйти от своего первоначального места обитания, даже заблудиться и потеряться, когда становится чересчур одержимой духом времени. Протестантский образ мыслей во исполнение своей задачи должен быть беспокойным, порой втягивать в неприятности и даже становиться революционным, чтобы соблюсти влияние традиции на развитие светских воззрений. Потрясения, им испытываемые при этом, видоизменяют и оживляют традицию, которая в своем медлительном процессе секулярного развития без подобных побуждений полностью в конце концов закоснела бы и тем самым утратила всякую возможность воздействия. Простая критика определенных направлений католического христианства и простая оппозиция им сулят протестантизму жалкое существование, если он, памятуя, что христианство состоит из двух раздельных лагерей или, лучше сказать, из брата и сестры, живущих не в ладах между собою, не вспомнит житейское правило: защищая собственное существование, он обязан признавать за католицизмом равное право на жизнь. Брат, который из теологических соображений старается оборвать жизнь старшей сестры, с полным основанием может быть назван бесчеловечным, не говоря уже об отсутствии христианского милосердия, — и наоборот. Сугубо негативная критика бесполезна. Она оправданна лишь в той мере, в какой способна на творчество. Поэтому, на мой взгляд, протестантизму пошло бы на пользу признание, например, того, что новый догмат шокирует не только потому, что неприятно высвечивает трещину, разделившую брата и сестру, но и потому, что в самом христианстве в силу фундаментальных причин начался процесс, все решительнее сдвигающий религию в область светского истолкования. Протестантизму известно (или должно быть известно), сколь многим в своем существовании он обязан католической церкви. А сколь много или сколь мало останется у протестантов, если не позволять им критиковать и протестовать? Ввиду интеллектуального scandalon (скандала), каковым является введение нового догмата, протестантизму следовало бы вспомнить о своей христианской ответственности («Разве сторож ли я брату своему?») и попытаться тщательно изучить, какие явные и скрытые мотивы стоят за объявлением нового догмата. При этом нужно избегать несправедливых подозрений и постараться понять, что за догматом кроется нечто большее и более значительное, нежели папский произвол. Желательно, чтобы протестантизм осознал, что благодаря новому догмату на него возлагается новая ответственность перед светским духом времени: ведь ему никак нельзя отказываться публично от собственной сестры, при всем скептическом к той отношении. Даже если она ему несимпатична, следует воздавать ей должное, дабы не утратить самоуважения. Он мог бы это сделать, к примеру, задавшись при благоприятном случае вопросом о том, какой смысл, помимо буквального, мог бы иметь не только новый догмат, но и все более или менее догматические положения. Поскольку он — с его произвольной и шаткой догматикой, с неустойчивой и полной раздоров концепцией церкви — не может позволить себе оставаться косным и замкнутым в отношении духа времени, и поскольку, будучи привязанным духу, он стремиться больше постигать мирское, а не Всевышнего, для него было бы уместно, пожалуй, приступить в связи с введением Богоматери в небесный брачный чертог к решению великой задачи, а именно к подготовке новой интерпретации содержаний христианской традиции. Это вполне возможно, поскольку речь идет об