человек Иоанн узнал, сколь густую тень отбрасывает светлая сторона его природы, а в том, чтобы очи провидца узрели Божью несоизмеримость: кто любит Бога, тот познает Бога. Можно сказать, что Иоанн, возлюбив Бога, изо всех сил старался полюбить и своих ближних. Так ему открылся «гносис», богопознание, и он, как Иов, увидел необузданную ярость Яхве. По сути, он пережил свое Евангелие любви односторонне, восполнив ужасы видения и осознав, что Бога можно любить — и нужно бояться.

733 Тем самым область зрения пророка простирается далеко за пределы первой половины христианской эпохи: он предвидит, что через тысячу лет наступит правление Антихриста, и это ясное указание на то, что Христос не возобладал окончательно. Иоанн выступил предшественником алхимиков и Якоба Беме; быть может, он ощущал личную вовлеченность в божественную драму, предрекая возможность рождения Бога в человеке, о чем впоследствии говорили алхимики, Майстер Экхарт и Ангелус Силезиус. Тем самым Иоанн предначертал ход всей эры Рыб с ее драматической энантиодромией и мрачным концом, который нам еще предстоит пережить и перед реальными, ничуть не преувеличивая, апокалиптическими перспективами которого трепещет человечество. Четверка жутких всадников, грозные звуки труб и проливаемые чаши гнева уже ждут своего часа: атомная бомба нависает над нами дамокловым мечом, а где-то за нею угадываются куда более печальные последствия химической воздушной войны, способные затмить даже жуткие картины Откровения. Luciferi vires accendit Aquarius acres («Водолей воспламеняет неукротимые силы Люцифера»)[746]. Кто всерьез осмелится утверждать, будто Иоанн неверно предвидел хотя бы некоторые события, непосредственно грозящие нашему миру в конце христианской эпохи? Ему было ведомо, что в божественной плероме всегда будет пылать тот огонь, в котором корчится Сатана. Бог имеет устрашающе двойственный вид: море милосердия схлестывается в нем с пылающим огненным озером, а свет любви изливается поверх темного жара, о котором сказано: «Ardet non lucet» («Горит, но не светит»). Вот вечное Евангелие (в отличие от Евангелия временного): Бога можно любить — и нужно бояться.

16

734 Книга Откровение, справедливо замыкающая Новый Завет, выходит за его пределы — в будущее, которое стоит в осязаемой близости, со всеми его апокалиптическими страхами. Опрометчивого решения, принятого каким-нибудь новым Геростратом[747], может оказаться достаточно для того, чтобы вызвать мировую катастрофу. Нить, на которой подвешена наша судьба, истончилась. Не природа, а «гений человечества» сплел для себя роковую бечеву, посредством которой он в любое мгновение может устроить себе гибель. Когда Иоанн говорит о «гневе Божьем», это всего лишь другой facon de parler (способ высказывания) для выражения того же самого.

735 Увы, мы лишены возможности узнать, каким образом Иоанн — если он, как я предполагаю, является и автором посланий — намеревался справиться с двойственностью Божества. Пожалуй, он, что вполне возможно, даже не обращал внимания на эту двойственность. Поистине удивительно, сколь мало люди размышляют о нуминозных объектах и каких усилий стоит такое размышление, если кто-то на него все-таки отваживается. Нуминозность объекта затрудняет мыслительное приближение к нему, ибо постоянно вмешивается наша аффективная сторона. Человек оказывается сразу на обеих сторонах, а достижение «полной объективности» здесь затруднено сильнее, чем где бы то ни было еще. При позитивных религиозных убеждениях, когда люди «веруют», сомнение переживается как нечто крайне неприятное и пугающее. По этой причине предпочитают вовсе не анализировать предмет веры. А если кто-то лишен религиозных воззрений, такой человек не спешит признаваться в ощущении неполноценности; зато он во всеуслышание похваляется просвещенностью — или, по крайней мере, дает понять, что за его агностицизмом стоит благородное свободомыслие. С этой точки зрения вряд ли возможно признать нуминозность религиозного объекта, однако она препятствует критическому мышлению: ведь, как ни досадно, может случиться так, что вера в просвещение или агностицизм будет подорвана. Оба упомянутых типа людей ощущают, сами того не ведая, шаткость своих доводов. Просвещение использует непригодное рационалистическое понятие истинности и ссылается, например, на то, что догматы вроде девственного рождения, богосыновства, воскрешения из мертвых, пресуществления и так далее попросту бессмысленны. Агностицизм же полагает, будто для человека невозможно обладать богопознанием или любым другим метафизическим познанием, и не замечает, что человек никогда сам не распоряжается метафизическими качествами, — наоборот, это они им завладевают. Оба типа людей одержимы разумом, который представляется верховным арбитром, не подлежащим суду. Кто таков этот «разум»? Почему он должен быть верховным? Разве нечто реальное и наделенное бытием не есть инстанция, превосходящая суждения разума? История человеческого духа дает тому множество доказательств? К сожалению, поборники «веры» применяют все те же ничтожные доводы, только в обратном порядке. Несомненным остается тот факт, что имеются метафизические высказывания, которые именно в силу своей нуминозности принимаются или оспариваются предельно эмоционально. Этот факт и выступает прочной эмпирической основой для суждений. В качестве психического феномена он объективно реален. Это же верно для всех без исключения, даже самых противоречивых утверждений, которые были или до сих пор остаются нуминозными. Следует учитывать впредь именно совокупность религиозных высказываний.

17

736 Вернемся к вопросу о принятии парадоксального представления о Боге, раскрываемого в тексте Откровения. Строго евангелическое христианство не нуждается в таком разбирательстве, оно в качестве основной доктрины отталкивается от понятия Бога, который, в противоположность Яхве, совпадает с высшим благом. Иная картина предстала бы взгляду, разумеется, в том случае, будь Иоанн посланий вынужден спорить с Иоанном Откровения. Темное содержание последнего текста в этом отношении вполне могло ускользнуть от сознания людей последующих эпох, поскольку нельзя было легкомысленно ставить под сомнение данное специфически христианское достижение. Человек нашего времени находится, конечно, в другой ситуации. Мы пережили нечто неслыханное и потрясающее, так что вопрос, можно ли сочетать все это с представлением о благом Божестве, приобрел жгучую остроту. Этот вопрос терзает уже не только богословов, им задается общечеловеческое религиозное сознание, и этот кошмар может или даже должен обсуждаться профанами в области теологии — вроде меня самого.

737 Выше я показал, какие, как мне кажется, необходимые выводы следует сделать, взглянув на эту традицию сквозь призму критического common sense (здравого смысла). Если ныне человек указанным образом непосредственно сталкивается с парадоксальным представлением о Боге — и, будучи верующим, ощущает весь размах предприятия, — то он оказывается в ситуации автора Откровения, который, надо полагать, был ревностным христианином. Его возможное тождество с Иоанном посланий раскрывает всю остроту противоречия. В каком отношении находится к Богу этот человек? Как он справляется с невыносимой противоречивостью в самой сути Божества? Мы ничего не знаем о решении, принятом его сознанием,