не согласится ли он, а если да, то как, взять меня к себе в науку? Понто несколько минут поразмышлял и затем заметил, что лучше всего было бы, если бы он для начала сразу же представил мне живую и четкую картину высшего общества, в котором он теперь имеет удовольствие жить, и в этих видах удобнее всего, пожалуй, чтобы я сопровождал его нынче вечером к прелестной Бадине, у которой именно теперь, в часы театрального представления, собирается весьма изысканное общество. Бадина же была левреткой, состоявшей в услужении у княжеской обер-гофмейстерины.

Я умылся и вообще, как только мог, навел красоту, еще немного полистал руководство Книгге и наспех пробежал несколько новейших комедий Пикара, чтобы, ежели будет необходимость, показать, что я также силен и во французском, и затем спустился вниз, к дверям. Понто не заставил себя ждать. Мы пошли вниз по улице и вскоре попали в ярко освещенную гостиную Бадины, где я нашел пестрое собрание пуделей, шпицев, мопсов, болонок, левреток, – одни из них сидели кружком, другие группировались по углам.

Сердце тревожно забилось в моей груди, когда я попал в это чуждое мне общество враждебных натур. Иные пудели взирали на меня с пренебрежительным удивлением, как будто хотели сказать: «Что ему нужно здесь, этому подлому коту? Зачем он затесался в наше великосветское общество?»

Кое-кто из шпицев-щеголей даже порой скрежетал зубами, так что я мог понять, что он, этот шпиц, с превеликой охотой вцепился бы мне в горло, если бы приличие, достоинство, воспитанность и образованность гостей не запрещали бы им ввязываться в какую бы то ни было драку! Понто исторг меня из моей нерешительности, представив прелестной хозяйке, которая с милой снисходительностью стала уверять, что она необычайно рада видеть у себя кота, обладающего моей славой и моей репутацией. И только тогда, когда Бадина обменялась со мной несколькими словами, кое-кто из присутствующих с истинно собачьим добродушием стал оказывать мне явные знаки внимания: они стали заговаривать со мной, упоминая при этом о моем писательстве, о моих творениях, которые порой доставляли им немалое удовольствие. Это, естественно, весьма польстило моему тщеславию, и я чуть было не упустил из виду, что мне задавали вопросы, отнюдь не ожидая моих ответов; что моему таланту воздавали хвалу, не имея, однако, о нем ни малейшего представления; что превозносили мои творения, хотя никто из них в них ровно ничего не смыслил! Природный инстинкт, впрочем, подсказал мне, как отвечать на эти вопросы: а именно, не обращая особого внимания на суть вопроса, отвечать коротко и в столь неопределенно-общих выражениях, чтобы их можно было по желанию отнести к чему угодно, и, помимо того, следовало не иметь никакого определенного мнения, никогда не сходить с гладкой поверхности салонной болтовни и никоим образом не углубляться в суть предмета! Понто мимоходом заверил меня, что один маститый шпиц говорил ему, что если учесть, что я всего лишь кот, то весьма интересен и забавен и у меня есть данные для отличного ведения светской беседы. Ах, такое ободрит и робкого, и малодушного!

Жан-Жак Руссо, рассказывая в своей «Исповеди» историю о ленте, которую он похитил, а потом увидел, как бедную, ни в чем не повинную девушку наказывают на его глазах – а он так и не сказал правду, – итак, Руссо признается, как ему тяжко преодолевать эти мелководья своей души! Я, однако, нахожусь теперь именно в таком же положении, как этот прославленный мемуарист. Правда, если мне не приходится признаваться в преступлении, то все же, желая остаться правдивым, я не вправе умолчать о великой глупости, которую я совершил в тот же вечер и которая долгое время сбивала меня с толку и даже угрожала моему рассудку. Но разве не столь же трудно, да порою и еще трудней, – признаться в глупости, чем в преступлении?

Спустя недолгое время я начал испытывать какую-то неловкость, какое-то явно выраженное неприятное чувство, так что мне захотелось даже поскорее убраться прочь, поскорее оказаться под печкой в комнате моего маэстро. Это было чувство отвратительной скуки, которая как бы прижимала меня к земле и которая наконец заставила меня позабыть все мои политесы, всю присущую мне деликатность поведения. Тихонечко прокрался я в дальний угол, чтобы предаться дремоте, которую навевал на меня слитный гул разговоров, звучавших вокруг. Это были именно такие разговоры, которые я, по своей наивности, быть может, и весьма заблуждаясь, принимал за самую бессмысленную, самую пошлую болтовню, – разговоры эти почему-то напоминали мне монотонный стук мельницы, под который очень легко впасть в приятнейшую, бессмысленную, но задумчивую апатию, за которой весьма скоро следует настоящий сон. Как раз именно в состоянии этой лишенной мыслей апатии, в этом сладчайшем полубреду мне вдруг почудилось, что яркий светоч вспыхнул перед моими очами. Я взглянул вверх: чуть ли не вплотную ко мне стояла прелестнейшая белоснежная барышня-левреточка, хорошенькая племянница Бадины, ее звали Минона, как я узнал впоследствии.

– Милостивый государь, – произнесла Минона тем сладостно-лепечущим голоском, который так звонко отдается в пламенной и чувствительной юношеской груди, – милостивый государь, вы сидите здесь в таком одиночестве, кажется, вам скучно? Ах, как мне жаль! Но конечно, великий глубокомысленный поэт, подобный вам, милостивый государь, непременно должен, витая в высших сферах, находить пустым и поверхностным наше обыденное великосветское существование!

Я поднялся в некотором смущении, мне было горько, что естество мое, пересилив все теории образованного благоприличия, заставило меня изогнуть спину высоким горбом на самый что ни на есть кошачий лад, и мне показалось, что Минона язвительно улыбнулась, заметив это.

Однако, тут же возвратившись в лоно хороших манер, я схватил Минонину лапку, прижал ее к моим устам и заговорил о мгновеньях вдохновенья, жертвой которых нередко становится истинный поэт. Минона внимала мне с такими явными знаками глубочайшего внутреннего участия, с таким благоговейным выражением, что я все более и более воодушевлялся, воспарял во все более и более головокружительные поэтические эмпиреи и в конце концов до того зарапортовался, что и сам решительно перестал соображать, о чем это я, собственно, толкую! Минона, должно быть, столь же мало разумела меня, как и я сам, однако она впала в необыкновенный восторг и стала уверять меня, сколь часто ее самым сокровенным желанием было свести знакомство с гениальным Мурром и что это мгновение она считает счастливейшим, прекраснейшим мгновением всей ее жизни. Ах, и самому не верится! Вскоре оказалось, что Минона читала мои произведения, читала утонченнейшие из моих поэм, – о нет! не только читала, но даже – в высшем значении