Мне нельзя было жить в Ленинграде, очень трудно было с работой. О. Э. поехал в Москву и начал брать работу у Нарбута. Специфика этой работы была такая: “Земля и Фабрика” – коммерческое издательство, старалось всё устроить как можно выгоднее, яркие обложки и так далее. Они не переводили, они переделывали старые переводы…

…“Сцена с Рождественским”. Это поэт Рождественский, один из участников позднего гумилевского “Цеха”. Гумилев после себя оставил Рождественского, Оцупа и Нельдихена – трех основных учеников или товарищей, бог его знает. Рождественский отличился тем, что в своих мемуарах выдумал длинные разговоры и прямую речь, кстати, Мандельштама. Прямая речь – это всегда вранье. Рождественский приехал после ареста (он несколько дней просидел в ЧК) и сообщил, что его всё время расспрашивали о Мандельштаме. Мандельштам спросил, о чем именно. Рождественский сказал, что он не может сказать, так как обещал молчать. Мы пытались ему объяснить, что в таких случаях надо говорить, но он не сказал.

К. Б. Вы хотели пропустить это место?

Н. Я. Какое? “Анна Радлова говорит со мной и с Ахматовой”? Нет, могу сказать… Анна Радлова – поэтесса, она вздумала ненавидеть Ахматову и говорила о ней омерзительно и отвратительно. Настолько, что когда-то целый ряд друзей Анны Андреевны ушли от Анны Радловой и больше с ней никогда не встречались, не посещали ее. На сестре Анны Радловой был женат брат О. Э. Евгений… Она умерла, роды… Нам и пришлось встречаться с Анной Радловой, даже мы были раза два у нее. Кстати, она вместе со своим мужем Сергеем Радловым, режиссером, тоже предлагали объединение литературное и предлагали О. Э., но он отказался. Я узнала, как Радлова говорит об Ахматовой, случайно встретившись с ней в Царском Селе, она, так сказать, предлагала мне быть ее подругой, а не Анны Андреевны. Интересно, что до сих пор какие-то старые знакомые Анны Радловой повторяют эти вещи. Например… ну ладно, “например” не надо. Это уже форма женской литературной борьбы, которая смешана (смеется) с личным. Еще что?

К. Б. Всё это вы уже комментировали. Вот: “Летом 1927 года Горлин, узнав, что Нарбут предлагает…”

Н. Я. “Уленшпигеля”… ‹…› Я считаю, что “Уленшпигель” и вся история, весь скандал с ним, – полезная вещь. Мандельштам, по крайней мере, понял, где он живет…

“Военные на пароходе”. Мы встретились на пароходе с очень крупными военными чинами. О. Э. был поражен блеском и снобизмом этих людей, я не помню их фамилии, но это был, вероятно, впоследствии погибший генералитет. Один из них сказал волшебную вещь, которую… О. Э. запомнил и повторял: “Для того чтобы управлять казармой, нужно иметь портрет”. Сильно? (Смеется.) ‹…›

Это совершенно новая формация, эти военные. Это наш блеск, а не тот блеск. “Хлопоты приговоренных” – вот что рассказывается… “Весна двадцать восьмого года, хлопоты приговоренных”. Я была в Ялте и не могла дождаться Мандельштама. Когда он приехал… Я не буду говорить обо всей этой уленшпигелевской истории, там надо смотреть материалы. К сожалению, вся куча материалов погибла, когда я уезжала из Калинина перед немцами, немцы занимали Калинин, и я оттуда удрала. Но все-таки кое-что сохранилось, правда, в копиях…

Я начну отсюда: “Вызов меня в ЦК к Гусеву – Сухум, Армения”. Кончилось тем, что взбесился Бухарин, страшно рассердился, пошел в ЦК и потребовал, чтобы… всё это… вся эта канитель с так называемой травлей прекратилась и чтоб Мандельштама отправили на отдых. И мы уехали тогда на полгода в Армению. Я говорила с секретаршей Бухарина: “Куда?” – я сказала: “Армения”. Она очень удивилась, что, очевидно, тяга в Армению очень серьезна, потому что несколько лет назад, за несколько лет до этого, Мандельштам тоже хотел ехать в Армению. Его пригласили в университет, но нарком Мравьян умер, скоропостижно… и это рассеялось. Тогда меня вызвали в ЦК к некому Гусеву, и он организовал отъезд в Сухум сначала на два месяца в санаторий и в Армению. Сухумский санаторий – это был санаторий ЦК, там мы почему-то жили с Безыменским. Ну, это в “Путешествии в Армению” есть, главка об этом.

“Ранняя весна 30-го года, Сухум, смерть Маяковского”. Мы туда получили известие о смерти Маяковского. Там был Ежов, тот самый, вероятно, который впоследствии был знаменитым Ежовым. Мы жили вместе с ним. Очень тихий человек, разводился с женой и женился на той жене, которая впоследствии погибла вместе с ним, приятельница Бабеля. В день смерти Маяковского, как всегда, они танцевали и пели русскую. Ежов, хромой, очень любил похвастаться танцем русским. Мы гуляли с каким-то грузином по саду, и грузин сказал: “Если б умер грузинский поэт, то грузинские наркомы не стали бы плясать”. Оська сказал мне: “Пойди, скажи Ежову”. Я пошла, позвала Ежова и рассказала ему это, танцы прекратились. Ничего?

К. Б. “Бегство из литературы” – это…

Н. Я. “Бегство из литературы” – это вечная тема Мандельштама. Он хотел жить чем угодно, только не литературой и подальше от литературы.

К. Б. Какие произведения… И почему в кавычках?

Н. Я. Нет-нет-нет… Ну это я так…

К. Б. Тема, да?

Н. Я. Да, тема, тема жизни. То, что мы уехали… Он надеялся в Ереване или где-то на Кавказе устроиться внелитературно. Но, конечно, из этого ничего не вышло, и мы опять очутились в литературе.

“Разговор с писателями”. Он говорил о том, что знаменитая формула “национальный по форме, социалистический по содержанию” невежественна и безграмотна. Это формула Сталина… И удивился, что писатели исчезли (смеется) и больше никогда не подходили. Между прочим, Чаренц решился познакомиться с нами только в Тифлисе, где он был, так сказать, не под наблюдением. И там он к нам пришел в гостиницу, уже после Эривани, и много с нами разговаривал… Мы ездили на Севан, в Эчмиадзин. “Кузин” – это человек, которому посвящено “К немецкой речи”. Биолог.

…Когда мы вернулись из Тифлиса, после этого путешествия в Армению, которое длилось месяцев восемь, О. Э. хотел остаться в Ленинграде. Речь шла о какой-то комнате, о работе… И поэт Тихонов сказал: “Пусть едет в Москву”. И добавил: “Ни за что не хотели ленинградские писатели, чтобы Мандельштам оставался в Ленинграде”. Ну, мы вернулись в Ленинград… ‹…›

А? “Шуша”. “На высоком перевале… мы со смертью пировали”. “Папиросы” – это… Вдруг в Тифлисе мы остались без папирос, оказалось, что на них повышаются цены, и с Чаренцем всё время искали папиросы.

“Волчий цикл” – Зоологический музей, где работает Кузин. В Зоологическом музее написаны стихи “Всё лишь бредни, шерри-бренди, ангел мой”. Это в Зоологическом музее мы выпивали с Кузиным и зоологами, это начинается дружба с зоологами. В общем, я попала в “ангел мой” или в “Мэри”… Не давали пайка, мы застали в Москве абсолютный голод уже, это второй голод, голод раскулачивания. У писателей были пайки, 16 пайков… Халатов (заведующий ОГИЗом) встретил Мандельштама, остановил его и спросил, получил ли он паек. Мандельштам даже не знал о существовании пайков. Халатов страшно ругался: “Кому они дают пайки, что делается у вас в литературных организациях?” – и устроил семнадцатый паек на Мандельштама. “Изучение древнеармянского”, понятно. Очень было трудно жить опять… Я пошла впервые тогда работать и служила в газете, потом лежала в Боткинской больнице, и комнату дали на Тверском бульваре. ‹…›