Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Очень испугалась Наташа самого неблагоприятного исхода, взаправду поверила в подступившую к ней реальность – что ребятишки останутся одни, без матери – останутся на нее, сестру, одну.
Семилетняя Вера тогда вся-то, как юла, извертелась, испыхалась на кровати, в ногах у матери (мест для всех лежачих не хватало), – все чего-то рыла, рыла неустанно; она сильно дрыгала своими конечностями, толкала Анну, не разбирая, по ногам, бокам и ребрам. Надавала очень больно: в голове у Анны сотрясалось все. Анна просила ее, моля и досадуя:
– «Не елозь, закрой глаза! Без тебя мне тошно так!»
А она в ответ лепетала, дите неразумное:
– «Мам, я их тискаю, чтобы они закрылись, спали – все равно не помогает…»
Как чего отклеит – ой! Болтанулась-кувырнулась на пол, чуть не своротила Анну заодно с собой; кинулась к двери-крючок на нее бросила и, возрадовавшись, шмякнулась опять в кровать:
– «Все, теперь уже не войдет она сегодня к нам!»
На чей-то вопрос ответила:
– «Кто? Да эта докторша, кто уколы делает.»
И ведь она уже совсем лежала при смерти. Глаза закатила. Не ворочалась почти. Дышала трудно, жарко.
«Господи, хоть бы умерла – отмучилась бы враз!» – вслух и всерьез молилась Анна над ней. Стала-то глумной, и намного стало бы легче…
А Верочка, сокалик ясный, вдруг села на кровати да как запоет во весь голосок:
– «Расцветали яблони и груши…»
Всплеснула Анна чугунными руками:
– «Иисус Христос! Никак ты, девонька моя, воскресла с того света?!»
Больше она об этом не молила бога ни в полслуха, ни тайком…
И вот тут-то еще загрохали истуканы в закрытую избную дверь. Повелительно. Наташа, подойдя к ней, спросила:
– Кто?
Требовательно прозвучало:
– Открой!
И она откинула крючок. Дверь распахнулась.
– Wo Dieb? Бандит! – Бесцеремонно вломился в избу в сопровождении Лидки, заразы – распаленный долговязый гитлеровец, остранил Наташу с пути, шагнул вперед.
– Где он?
– Кто он? – опешила Наташа.
– Сама знаешь – вор, – застрекотала Лидка, – воровал сейчас немецкий хлеб… Сюда обежал…
– Что вы! Не может быть! У нас все больные лежат… Ошиблись вы… Уходите!…
– Но я ведь своими же глазами видела, вот крест тебе, Наташа, – забожилась стерва.
– В коридор ваш кто-то шмыгнул. Больше некуда…
– Что ты несешь напраслину, Лида, господь с тобой! Одумайся!
– Какая же напраслина, коли видела отчетливо…
– Ты видела – тогда показывай! – приказал той гитлеровец.
– Ну, кто?
Кошкой пошла Лидка в перед кухни – нацелилась к кровати, на которой только что заснул уже тоже заболевавший тифом Валерий, и указала на него:
– Да вот он.
Спящему Валерию грезились уже сладкие яблоки и конфеты, когда подскочивший длинный фашист одной рукой дернул его за грудь (рубашка затрещала) и стащил его, ничего не понимавшего еще, на пол, в одном белье, а другой уже хватился за пистолет – отстегивал кобуру. Наташа, плача, закричала на всю улицу, чтобы помогли, и, растолкнув створки окна, стала биться с немцем – не давала тому в лапы брата, невинного ни в чем, оговоренного вертихвосткой. И тут все взбудораженные тифозники, лежащие в двух комнатах и не могшие самостоятельно передвигаться, тотчас услыхав и увидав, что делалось на кухне, все разом поползли туда на четвереньках и тоже закричали:
– Тиф! Мальчик больной! Не трожь его! Да что же ты, фашист, далаешь?
И старались тоже сцепиться с немцем и сдержать его.
Скорый экзекутор наконец все уразумел – он вторгся куда-то не туда: мог, действительно, и заразиться так. Не за здорово живешь. Тифа они, фашисты, боялись хуже, чем огня. Уже в сомнении, отшатнувшись, бросил он Валерия на полу. И сейчас же здесь, на счастье появился офицер, приведенный Полей, которая услыхала отчаянный крик, – офицер был трезвомыслящий, понятливый.
– У нас лазарет, тифозные все, а он вломился с пистолетом, – пожаловалась со слезами ему Наташа по-немецки, рыдая, – гулящая девка наговорила бог знает что на брата больного, лежачего.
И офицер сердито спровадил отсюда налетчика.
Анна выбилась из сил и ползла к Валерию, спасенному случайностью; тянулась к нему, плача, приговаривая:
– Ну, сыночек, мой сыночек! Ну, родной! Все будет хорошо.
Ни минуты более не медля, пока еще не стемнело совсем, тетя Поля отвела Валерия, чтобы укрыть на всякий случай, на другой конец деревни, к тете Даше. И ладно, что так решили и сделали. Потому как налетчик не успокоился – наутро же вновь нагло приперся: потребовал Валерия.
– Анна всплакнула притворно:
– Вчера, как вы взяли сына, я его больше и не видела… Куда вы его увезли? О, горе мне!
Обескураженный фашист удалился восвояси.
И потом, когда Валерий, уже поправляясь (он дознался, как было дело, и думал о каком-нибудь отмщении оговорившей его Лидке), собирал где-нибудь кислицу и, слабый еще, нагибаясь, падал в траву и вставал опять с трудом, и карабкался на четвереньках на малейшие пригорки, на которые не мог еще взойти на ногах, – тогда ладил себе:
– Отомстить! Отомстить! – и руки у него сами собой сжимались в кулаки.
Анна провалялась в болезни дольше всех: не две, не три недели – целых полтора месяца. Последствием было то, что ноги у нее буквально отнялись; она, выздоравливая, сначала училась ходить. Насилу-насилу выкарабкалась, встала на ноги.
Был май. Весна теплая, согревавшая всех своим возрождением. За окнами березы уж светлозелено обвесились, заиграли вырезными нежными зелеными листочками. И Танечка совсем поправилась: защебетала, побойчела. Как глазастенько она (глаза-то одни и остались на лице) выкараулит в полдень верный час, так тоненькой ручонкою схватнет сплощенный алюминиевый немецкий котелок и с ним подкатится к колесной, с дымящимся котлом, немецкой кухне, осевшей уже в тенечке тетиполиной избы, на кудрявившейся зеленью лужайке; на жалость, снисхождение к себе она рассчитывала… Не ошиблась на сей раз… И упитанный деловито-хозяйственный немец-повар, приметивший уже ее, не гонявший и как будто даже ждущий ее именно сейчас, первой нальет в котелок ей вкусно пахнущего горохового супа, отдаст и покажет ей на завалинку – дескать, посиди, поешь, здесь сама. Щечки надуй. А она, дите, заглянет в котелок, покажет ему на котелок и поварешку – дескать, подлей еще, она и маме своей отнесет, они дома поедят. Так помаленьку все вычухались сообща. Опять, глядишь, заползали себе.
При выздоровлении у всех тифозников ноги обездвижелись – занемели. Нужно было их расхаживать постепенно, помогать выздоравливающим.
Всем лежавшим в доме Кашиных тифозным больным очень повезло в поправке с весной – поэтому-то они и вычухались мало-помалу; ведь не все, заболевшие тифом позже, осенью, поправлялись – иные отправлялись на
