— Может, Шива в курсе? — спросил я. — Можно мне с ним поговорить?

Она позвала его — совсем как в детстве, — и меня охватила ностальгическая печаль, я чуть не заревел. Я услышал далекий голос Шивы, судя по эху, он доносился из детской. Пока я ждал, Хема спросила матушку про закладку и получила отрицательный ответ.

Общаться с Шивой по телефону всегда было нелегко. У него все отлично, операции на фистулах проходят удачно, нет, он ничего не знает про пропавшее письмо.

— Шива, а ты помнишь закладку и упоминание о письме?

— Да.

— Но, говоришь, никакого письма в книге не было?

— Письма не было.

— А как книга попала к тебе, Шива?

— Гхош дал.

— Когда?

— Перед смертью. Он о многом хотел со мной поговорить, и об этом тоже. По его словам, он взял книгу в бунгало Стоуна в день, когда мы родились. Он сохранил ее. Для меня.

— И тогда ты впервые увидел книгу и фото Стоуна?

— Да.

— А Гхош упоминал о письме, которое Стоуну написала сестра Мэри Джозеф Прейз — наша мама?

— Нет, не упоминал.

— Он говорил, почему передает книгу тебе?

— Нет.

— А когда ты увидел закладку и узнал про письмо, ты не вернулся и не спросил его?

— Нет.

Я вздохнул. Как растормошить человека? Спросил мягко:

— Почему нет?

— Если бы он хотел, чтобы письмо оказалось у меня, он бы мне его отдал.

— А почему ты отдал книгу мне, Шива?

— Чтобы она оказалась у тебя.

Шива говорил совершенно ровно, спокойно. Интересно, уловил ли он раздражение в моем голосе? Шива был прав: либо никакого письма не существовало, либо оно попало к Гхошу, а у того нашлись причины его уничтожить.

Я был готов попрощаться. Уж кто-кто, а брат не будет приставать ко мне с расспросами о здоровье и о том, как мне живется. Его вопрос застал меня врасплох:

— Как у вас обстоят дела с операционными?

Он желал знать, как они распланированы, далеко ли автоклавная и раздевалка, имеется ли у каждого отдельная раковина или все моют руки вместе? Я подробно рассказал.

Воспользовавшись паузой, он снова удивил меня:

— Когда ты вернешься домой, Мэрион?

— Понимаешь, Шива… у меня еще четыре года резидентуры. Не знаю, миновала ли для меня опасность, если так, то где-то через год я бы приехал… А почему бы тебе не приехать сюда?

— А ваши операционные я смогу посмотреть?

— Разумеется. Я все организую.

— Отлично. Я приеду.

Трубку взяла Хема. Ей хотелось поболтать, и она долго меня не отпускала. Слушая ее мелодичный голос, я словно вернулся обратно в Миссию, к телефону под фотографией Неру, к портрету Гхоша, который осенял то место, где он провел столько часов.

Когда я повесил трубку, меня охватило отчаяние: я снова очутился в Бронксе — голые стены, одинокая картинка с «Экстазом святой Терезы»… Мой пейджер, доселе молчавший, запищал, его шнурок ярмом давил мне шею… Но ведь я радовался своей жизни раба-хирурга, нескончаемой работе, экстренным случаям, морю крови, гноя и слез, в котором без остатка растворилась моя личность. Изнурительный труд стирал грани, я чувствовал себя американцем, у меня не было времени вспомнить о доме. Через четыре недели я опять позвоню в Миссию. Интересно, Хеме мои звонки тоже нелегко даются?

В письме, которое последовало за телефонным разговором, Хема сообщала, что переговорила с Бакелли, Алмаз и даже с В. В. Гонадом, но никто из них не слышал, чтобы сестра Мэри или Гхош оставили какое-то письмо. Она написала также, что Шива подал заявление на визу, но чиновники тянут время, требуют, чтобы он предоставил справку об отсутствии долгов перед Эфиопией, причем не только у него, но и у меня. Надо будет ему напомнить, чтобы не опускал рук. Между строк я прочел, что Шива охладел к идее поездки.

Я написал Томасу Стоуну, что судьба письма сестры Мэри Джозеф Прейз осталась невыясненной. В ответном письме он поблагодарил меня за старание.

В последующие четыре года Томас Стоун то и дело появлялся в моем поле зрения — то проводил конференции, то показательные операции, демонстрируя мастерство и знание предмета. На его стороне было доскональное знакомство с литературой и многолетний опыт. Я предпочитал общаться с ним по работе, а не в ресторане. Ко мне он, похоже, испытывал похожее чувство, не звонил и на ужин не приглашал.

Я приезжал в Бостон на три отдельные стажировки, каждая продолжительностью в месяц: пластическая хирургия, урология и трансплантология. В последний свой приезд мне довелось работать со Стоуном, и работы оказалось больше, чем я мог себе представить. Вот тут он пригласил меня на ужин, но я отказался, так как мне редко удавалось вырваться из отделения интенсивной терапии раньше девяти вечера.

К 1986-му, пятому году моей стажировки, я стал главным врачом-резидентом в Госпитале Богоматери, ассистентом Дипака, и готовился к экзамену на сертификат. Мне даже начала нравиться трудоемкая, занимающая годы американская система подготовки хирургов, и чем ближе был берег, тем больше достоинств я в ней находил. Технически я был готов провести любую крупную операцию общей хирургии и знал свои сильные и слабые стороны. В Госпитале Богоматери я повидал все и, что еще важнее, понял, какого ухода требует тот или иной пациент до и после операции и на отделении интенсивной терапии.

В том же 1986-м мой брат сделался знаменит — Дипак показал мне статью в «Нью-Йорк таймс». Я был потрясен, увидев фотографию Шивы, зеркальное отражение себя самого, только стрижка короткая, почти «ежик», и нет седины на висках. Откуда-то из глубины поднялась горечь, ожила боль, обида. И зависть, да. Шива забрал у меня мою первую и единственную любовь, надругался над ней. А теперь о нем кричат заголовки газет, моих газет. Я жил по правилам, старался поступать по совести, а он пустил все правила побоку, и вот что из этого вышло. Как мог Господь допустить такую несправедливость? Признаюсь, прошло некоторое время, прежде чем я нашел в себе силы прочитать статью.

Если верить газете, Шива стал всемирно известным экспертом и ведущим защитником женщин с вагинальной фистулой. Он был тем гением, без которого кампания по профилактике ПВС, «весьма далекая от традиционного западного подхода», была бы невозможна. «Нью-Йорк таймс» поместила цветную фотографию плаката «Пять упущений, ведущих к фистуле». На плакате была изображена ладонь с пятью растопыренными пальцами — готов поклясться, рука Шивы, — на ладони сидела женщина — неужели штатная стажерка?

Плакат распространялся по всей Африке и Азии на сорока языках и был понятен даже деревенским повитухам. Пять пальцев — пять упущений. Первое — раннее замужество; второе — необращение к докторам до родов; третье — патологические роды, при которых головка младенца застревает в родовом канале и наносит травму, чтобы не допустить этого, необходимо кесарево сечение; четвертое — малая доступность медицинских центров, где кесарево сечение могли бы выполнить. Если мать выжила (ребенок — никогда), то ее муж и родственники допускают пятое упущение — выгоняют из дому женщину с фистулой между пузырем и вагиной или между вагиной и прямой кишкой, поскольку от нее плохо пахнет. Очень часто дело кончается самоубийством.