Прожив пять лет в Америке, только сейчас, в этом доме под канареечной крышей, по щиколотку в свежескошенной траве, в объятиях этой женщины, я почувствовал, как внутреннее напряжение уходит. Вот человек из прошлого, она жила на моей улице, всегда мне нравилась, с ней у меня была какая-то внутренняя связь. Я целовал ее в щеки с тем же пылом, что и она меня, и не собирался останавливаться.

Из кухни на нас смотрела Тайиту. Еще две женщины стояли у перил лестницы и не сводили с нас глаз. Как и мы, они были беженцы и слишком хорошо понимали, что такое встреча после долгой разлуки, когда течение реки выносит вдруг частицу твоего старого дома.

— Что ты тут делаешь? — тормошила меня Циге. — Хочешь сказать, что явился сюда не для того, чтобы со мной повидаться?

— Я зашел поесть. Я и понятия не имел! Я уже четыре года живу в Нью-Йорке. Сюда приехал на пару дней. Я теперь доктор. Хирург.

— Хирург! — воскликнула она, прижимая руки к сердцу, и поцеловала мои запястья, сначала одно, потом второе. — Хирург. Смелый, смелый мальчик. — Она повернулась к зрителям и голосом проповедника провозгласила по-амхарски: — Слушайте, маловерные! Когда он был мальчишкой и мой ребенок умирал, кто отвел меня в больницу? Он. Кто позвал доктора — его отца? Он. Кто оставался со мной, пока ребенок боролся за свою жизнь? Он и никто другой. Он один был рядом, когда кроха умерла. Всем остальным было все равно. Если бы вы только знали…

Слезы полились у нее из глаз, и у всех, кто был в зале, радость сразу сменилась печалью, будто эти чувства неразрывно связаны. Мужчины сочувственно зацокали языками, Тайиту высморкалась и вытерла свой зрячий, глаз, две другие женщины в открытую плакали. Циге смолкла, опустила голову, но через минуту расправила плечи, выпрямилась, улыбнулась и объявила:

— Никогда не забуду его доброту. По сей день перед сном я молюсь за упокой души своего ребенка и вот за этого мальчика. Я жила на той же улице, видела, как он подрастал, мужал, пошел учиться на медицинский факультет. Теперь он хирург. Тайиту, верни всем деньги, сегодня пир на весь мир. Наш брат вернулся. Скажите, маловерные, какие вам еще нужны доказательства, что Бог есть? — Глаза ее горели, как алмазы, руки были воздеты к потолку.

Следующие несколько минут я торжественно пожимал руки всем присутствующим.

Потом я сидел вместе с Циге на диване в гостиной наверху. Она сбросила туфли на каблуках и поджала под себя ноги. Держа меня за руку, она то и дело касалась моей щеки, чтобы подчеркнуть, как рада видеть меня.

Я рассчитывал к вечеру вернуться в Нью-Йорк, но Циге настояла, чтобы я отпустил Месфина.

— Полетишь другим рейсом, попозже.

— А такси я здесь найду? — спросил я с серьезным видом.

Она откинула голову и засмеялась.

— Слушай, ты переменился! Раньше был такой стеснительный!

Через окно я увидел штук шесть козлят в выгородке. Поодаль находился курятник. Сонный мальчик с продолговатой головой гладил козленка.

— Это мой двоюродный брат, — пояснила Циге. — На лбу у него следы от щипцов. Он отстает в развитии. Но обожает животных. Тебе бы приехать сюда на Мескель. Мы забиваем коз и готовим на свежем воздухе. Тут тогда полно не только такси, но и полицейских машин. Приезжают покушать из участков в Роксбери и Саут-Энде.

По словам Циге, она уехала из Аддис-Абебы через несколько месяцев после меня. Некий армейский капрал, что «крышевал» бар, хотел жениться на ней.

— Он был никто. Но во время революции ублюдки дорываются до власти.

Когда она отвергла его ухаживания, ее обвинили в проимпериалистической деятельности и посадили.

— Я выкупилась через две недели. Пока я сидела в Керчеле, мой дом конфисковали. Он явился ко мне: я, дескать, тут ни при чем, но если выйдешь за меня, то все будет как раньше. Страной правили псы вроде него. У меня были припрятаны кое-какие денежки. Терять мне было нечего, и я смылась.

В Хартуме я целый год ждала, пока американское посольство предоставит мне убежище. Поступила в служанки к Ханкинсам. Очень милая семья из Англии. От детей, которых нянчила, научилась английскому. Это единственное, что со мной случилось хорошего в Хартуме. В Бостоне мне даже холод по душе, сразу напоминает: как здорово, что я не в Хартуме.

Я здесь трудилась не покладая рук, Мэрион. Магазин «Квик-Март», часто две смены подряд. Потом пять ночей на парковке. Копила и копила. Я была первой эфиопской таксисткой в Бостоне. Изучила город. Находила эфиопам работу. Складской рабочий, парковщик, таксист, продавщица в магазине сувениров. Ссужала эфиопам деньги под проценты. Тайиту работала на меня еще в баре, и, когда она появилась, я сняла этот дом. Она готовила. Дом я в конце концов купила. Теперь забот полон рот: смолоть теф, сделать инжеру, ощипать кур, приготовить вот, помыть, прибраться. Работы на троих-четверых. Эфиопы валят ко мне будто новорожденные ягнята, все имущество в узелке, в руках рентгеновский снимок. Я стараюсь им помочь.

— Ты поистине Царица Савская.

Она шаловливо улыбнулась и перешла на английский. Никогда не слышал, чтобы она говорила по-английски.

— Мэрион, ты знаешь, чем я была вынуждена заниматься в Аддис-Абебе, чтобы накормить ребенка. А в Судане я скатилась еще ниже — там я была просто бария. — Она употребила жаргонное слово, означающее «раб». — В Америке, как говорят, можешь стать кем только захочешь. Я верю в это. Трудилась я в поте лица. Так что когда меня называют «Царица Савская», я думаю про себя: «Да уж, из рабынь в царицы».

Я рассказал Циге, что в день своего бегства из Аддис-Абебы видел, как она вылезала из своего «фиата».

— А что получилось сегодня? Открывается дверь машины, и появляются твои стройные ноги. Лица я еще не вижу. И картинка на память из Аддис-Абебы точно такая же: авто и твои красивые ноги. Я хотел тогда попрощаться с тобой. И не мог.

Она засмеялась и невольно одернула юбку.

— Знаю, ты исчез сразу вслед за Генет. Думали, ты участвовал в захвате самолета.

— Неужели люди считали меня эритрейским партизаном?

Она пожала плечами:

— Я — нет. Но когда мы виделись с Генет, она не сказала ни «да» ни «нет».

Я пришел в недоумение:

— Как ты могла увидеться с Генет? Мы с ней исчезли в один день. Из-за этого мне пришлось бежать… Вы встретились в Хартуме?

— Нет, Мэрион, здесь.

— Как, в Америке?

— Здесь. В этом самом доме… Господи. Так ты ничего не знал?

У меня перехватило дыхание. Под ногами у меня разверзлась зловонная пропасть.

— Генет? Разве она не с партизанами в Эритрее?

— Нет, нет, нет. В Америку она попала в статусе беженки, как и все мы. Кто-то привел ее сюда. На руках у нее был ребенок. Сначала она меня будто бы не узнала. Пришлось ей напомнить. — Лицо у Циге застыло. — Знаешь, Мэрион, здесь мы все равны. Неважно, кто ты — эритреец, оромо, амхара. Был ты в Аддис-Абебе важная шишка или бария, начинать приходится с нуля. Те, кто многого добился здесь, там был никем. Но Генет вбила себе в голову, что она — особенная, не такая, как все мы…