Что с ним произошло потом?

У него оказался поврежденным мозг. И он умер. Не сразу, примерно через год, но умер. Это было ужасно.

Мне очень жаль.

Да. Какое-то время фирма, в которой работал муж, продолжала выплачивать нам его жалованье. Потом перестала. Мы за него больше не отвечаем, заявили они, теперь за него отвечает служба социального обеспечения. Обеспечения! Мы от этой службы ни одного пенни не получили. Старшей дочери пришлось бросить школу. Она устроилась в супермаркет, упаковщицей. Это дало нам сто двадцать рандов в неделю. Я тоже искала работу, но место в балете получить не смогла, их то, чему я была обучена, не интересовало, пришлось устроиться преподавательницей в танцевальную студию. Латиноамериканские танцы. В то время они были в Южной Африке очень модными. А Мария Регина осталась в школе. Ей нужно было доучиться тот год, а после еще один, тогда она получила бы аттестат. Мария Регина – это моя младшая. Мне хотелось, чтобы у нее был аттестат, чтобы ей не пришлось идти следом за старшей в супермаркет и до конца жизни расставлять по полкам консервные банки. Она была умненькая. Любила читать.

В Луанде мы с мужем старались разговаривать за обеденным столом то по-английски, то по-французски, просто чтобы напомнить девочкам: Ангола – это еще не весь мир, – однако языков этих они так и не освоили. И в кейптаунской школе английский давался Марии Регине труднее всего. Ну, я и записала ее на дополнительные уроки английского. Школа проводила их после полудня для детей вроде нее, только-только приехавших в страну. Вот тогда я и услышала впервые о мистере Кутзее, который вас так интересует, – он не был школьным учителем, нет, нисколько, просто школа наняла его вести эти дополнительные занятия.

Судя по фамилии, мистер Кутзее – африкандер, сказала я Марии Регине. Неужели твоя школа не может позволить себе настоящего преподавателя английского языка? Мне нужно, чтобы ты выучилась настоящему английскому, и выучилась у англичанина.

Африкандеров я всегда недолюбливала. Мы на них насмотрелись в Анголе, они там в шахтах работали или нанимались служить в армии. К черным они относились как к грязи. Мне это не нравилось. В Южной Африке мужу пришлось заучить несколько фраз на африкаансе – в его охранной фирме только африкандеры и работали, – но что касается меня, мне даже звуки их языка не нравились. Слава богу, в школе девочек не заставляли учить африкаанс, я бы этого не пережила.

Мистер Кутзее не африкандер, сказала Мария Регина. У него борода, и он пишет стихи.

Ну, бороды и у африкандеров бывают, ответила я, а стихи сочинять можно и без бороды. Я хочу сама посмотреть на этого вашего мистера Кутзее, не нравится мне его фамилия. Пригласи его к нам домой. Скажи, пусть придет сюда, выпьет с нами чаю и докажет, что он настоящий учитель. А что за стихи он пишет?

Мария Регина занервничала, заюлила. Она была в том возрасте, когда дети не любят, чтобы родители вмешивались в их школьные дела. Но я ей сказала: пока мне приходится платить за дополнительные занятия, я буду вмешиваться в них столько, сколько считаю нужным. Так что за стихи он пишет?

Не знаю, сказала она. Он заставляет нас декламировать стихи. Учить их наизусть.

И что он вас заставляет учить? – спросила я. Расскажи.

Китса, ответила она.

Что это за Китса такая? – спрашиваю (я о Китсе и не слышала ни разу, я вообще старых английских писателей не знала: когда я училась в школе, нам их не преподавали).

От боли сердце замереть готово и разум на пороге забытья, произносит Мария Регина, как будто пью настой болиголова…[137] А болиголов – это яд. Он на нервную систему действует.

Это такие стихи заставляет вас учить мистер Кутзее? – спросила я.

Они в учебнике напечатаны, ответила Мария Регина, про них на экзамене могут спросить.

Дочери вечно жаловались, что я с ними слишком строга. Но я не уступала. Только следя за ними, как ястреб, и могла я уберечь их от бед в той чужой, неродной им стране, на континенте, на который нам вообще соваться не следовало. С Джоаной было легче, Джоана была дочерью послушной, тихой. А вот Мария Регина была более порывистой, всегда готовой поспорить со мной. Приходилось держать девочку в узде – с ее поэзией и романтическими мечтами.

Оставался еще вопрос насчет приглашения: какими словами полагается приглашать учителя дочери посетить дом ее родителей и выпить с ними чаю? Я поговорила по телефону с кузеном Марио, он мне ничем помочь не смог. В конце концов я попросила секретаршу нашей танцевальной студии написать за меня письмо. «Дорогой мистер Кутзее, – написала она, – я мать Марии Регины Насименто, ученицы вашего английского класса. Приглашаю вас посетить наш дом – дальше шел адрес – в такой-то час такого-то дня. Транспорт, который доставит вас к нам из школы, я обеспечу. Ожидаю вашего ответа, Адриана Тейксейра Насименто».

Под транспортом я подразумевала Мануэля, старшего сына кузена Марио, он развозил на своем фургончике заказы, а после полудня доставлял Марию Регину из школы домой. Стало быть, мог и учителя ее прихватить.

А Марио – это ваш муж.

Марио. Мой покойный муж.

Прошу вас, продолжайте. Я просто хотел убедиться, что правильно все понимаю.

Мистер Кутзее был первым, кого мы пригласили в гости, – то есть если не считать родственников Марио. Он был всего-навсего школьным учителем – в Луанде мы водили знакомство со многими учителями и до Луанды, в Сан-Паулу, тоже, – я держалась о них невысокого мнения, однако для Марии Регины, да и для Джоаны учителя были богами и богинями, а я не видела смысла разочаровывать девочек. Вечером, перед его визитом, они испекли торт, покрыли его глазурью и даже надпись на нем вывели (им хотелось написать «Добро пожаловать, мистер Кутзее», но я настояла на «Св. Бонавентура, 1974»). Кроме того, они напекли кучу печеньиц, которые у нас в Бразилии называются brevidades[138].

Мария Регина волновалась ужасно. Я слышала, как она уговаривала сестру: «Пожалуйста, пожалуйста, приходи завтра пораньше! Скажи на работе, что заболела!» Но Джоана на это не согласилась. Все не так просто, сказала она, у нас, если не дорабатываешь смену, получаешь вычет из зарплаты.

Ну вот, Мануэль привез к нам мистера Кутзее, и я сразу поняла, что он далеко не бог. Лет ему было, по