В низовьях Гижиги соболя было много, но коряки не давали отойти от зимовья даже на днище. Станов здесь не рубили, ухожий не тропили, промышляли только поблизости, на погромах у коряков отбивали мехов больше, чем добывали. Стадухинские люди зароптали. При очередном погроме вож-ходынец принял в грудь отравленную стрелу с костяным наконечником. Отмстив за родственников, с тяжкими телесными муками и с миром в душе он ушел к ним в Нижний мир. К тому времени, когда среди проталин зазеленела трава, других надежд, кроме безвестной гибели, не осталось даже у Михея Стадухина. Удержаться на Гижиге без сильного войска оказалось делом невозможным. То, что придется уйти, он понял раньше других и всю зиму с лютыми ветрами берег коч, жестко отбивая все попытки сжечь его.

На вешнего Егория собралась в круг потрепанная ватага. Как принято со времен ветхозаветной старины, атаман дал всем высказаться и всех выслушал. Его люди соборно решили плыть дальше на закат в виду берега, туда, где до сей поры русских людей не было, а тамошним народам нужны мир и государев порядок.

– Ну и ладно! – с облегчением согласился старший Стадухин. – Не дает Бог богатства, может быть, даст славу! Оставляем шесть могил – это плохо! Но они были первыми – Бог их наградит!

Еще в те дни, когда стадухинские охочие и промышленные люди, одурманенные пенжинскими рассветами, шли к морю на трех кочах, на другой стороне Великого Камня очистилось ото льда устье Омолоя и открылся морской залив. При безветрии, ясной голубизне неба и воды на пологих волнах степенно покачивались белые льдины, а над тундрой, с трех сторон окружавшей зимовье, блуждало оранжевое солнце. Здесь не были в диковинку ни ветхие отпускные грамоты енисейских воевод, ни кожи с росписями Бекетова и Галкина: торговые люди не спрашивали их друг у друга. Никто ни с кого не требовал ни покупных, ни продажных пошлин. Федот Попов собирался идти в море первым и пред уходом из Омолойского зимовья сказал, что отправляется искать потерянный коч. Служилых в зимовье не было, Федота не пытали, зачем взял так много хлеба и можно ли найти брошенное суденышко в бескрайнем Студеном море? Попов вывел купленный коч из устья реки и следом за льдами двинулся к северу. На борту у него был хороший припас еды и дров, березовые бочки полны питьевой воды. Гребцы, слывшие на Омолое блаженными, все свободное время молились или, собравшись кружком, вдумчиво читали толстую Библию, часто отрывались от чтения и подолгу спорили в поиске каких-то истин. Молодой устюжанин с не сходившей с лица восторженной улыбкой в кучерявившейся бороде, помалкивал, переводя синие глаза с одного говорившего на другого. Вологодский печальник с распадавшейся надвое бородой все свои рассуждения и замечания переводил на конец света. Нетерпеливый тотемец, что-то теребя беспокойными пальцами, опускал глаза долу, и возражал, не поднимая их на спутников:

– Рим тысячу лет ждал конца света, а дождался только своей кончины. Не о том говорим… – И толковал прочитанное как преступления властью Закона Божьего.

– И померший царь Михейка с отцом его, патриархом, русский народ не любили, и нынешний, здравствующий, не любит. Тридцать лет сряду воюет с ляхами, шведами, турками и ими же, выкрестами, себя окружает. Видать, Книгу Царств не читал, не знает, что бывает с царями, предпочитающими инородцев единокровникам.

– Я видел покойного Михейку, как тебя! – рассказывал беглец из посадских людей Москвы – печальник и скромник. – С виду черноглазый татарин, только говорил чисто. А здесь сказано, – почтительно кивал на Библию, – «не может быть царем инокровный».

– Грех хулить мертвых! – прислушиваясь к разговорам, укорил спутников Федот.

– Правда грехом не бывает! – поднял глаза вологжанин, и борода его трепыхнулась крыльями умирающей птицы.

Читавший Библию грамотей уважительно заспорил:

– Давид и Соломон были великими царями, но про их грехи все доподлинно сказано. – Погладил кожаный переплет Книги. – Тысячу лет люди читают и вспоминают о них… А про склоки и преступления других царей?! – недоговорив, покачал головой

– В Книге Царств много чего о преступлениях власти! – поднял ангельские глаза тотемец. – Если бы цари да бояре Закон Божий читали, то боялись бы погрешать против своего народа, знали бы, как наказуется этот грех.

Обойдя стороной мелководье, далеко вдающееся в море, Федот, насколько смог вошел во льды, среди них дождался попутного ветра, высмотрел разводья и взял курс на восход. Он пристально разглядывал ледовое поле к полуночи, будто все еще надеялся найти брошенный коч, но ради него дальше на север не пошел. Поблуждав среди плавучих льдин, увидел и узнал черневшую вдали оконечность Святого Носа, стал пробиваться к ней. За кормой в розовой дымке сливались небо и море, от низкого солнца розовели плавучие льды и призрачные горы полуночной земли. Шестеро нанятых спутников, уверившись, что Федот не поведет коч в обратную сторону, к Лене, ни о чем его не спрашивали. Они не были мореходами и старательно исполняли наказы передовщика, а он, все еще присматриваясь к ним, порой ловил себя на догадке, что эти блаженные читают его тайные помыслы и соглашаются с ними. Гребцы каждый день варили кашу. В спокойные часы отдыха, садились кружком возле мачты, снова читали и обсуждали Библию или заводили разговоры про Сибирскую Русь и Великий Тес. По их догадкам, воеводы так и не выведали пути к Старой или Беглецкой Руси и от богопротивной власти туда ушли многие. Федот Попов за годы скитаний по Сибири не раз встречал людей, искавших Ирию, но впервые судьба свела его с целой ватажкой, и вся она оказались на его судне. Он слушал их с загадочным прищуром глаз, с улыбкой, скрытой бородой и усами. А они, наслышанные о его скитаниях, доверчиво тянулись к нему, ловили каждое оброненное им слово.

– Еще смолоду знал я промышленного, Пантелея Пенду, – однажды вспомнил Федот. – Как-то встретились на Колыме, и старик говорил, что нашел Тес в самом его начале или в конце. Будто это прямая дорога от Чердыни до Байкала. Может быть, и дальше, но идти через мунгал он не решился.

– Мудрый был человек! – со вздохом перекрестил грудь вологжанин. – Царствие Небесное!

– Почему же Небесное, – усмехнулся Федот, обводя пристальным взглядом замерших слушателей.

– В Жиганах говорили, погиб!

Попутчики были осведомлены о делах Колымы больше, чем предполагал Федот.

– Говорили послухи, не видальцы! – с той же загадочной улыбкой поправил спутника.

– А коч был твой? – впившись в него взглядом, чуть слышно спросил вологжанин.

– Мой! – согласился Федот, скрытно посмеиваясь одними глазами. – Да только Пантелея Демидыча и тех, кто с ним были, мертвыми я не видел.

Глядя на него, спутники настороженно молчали, и Федот, прекращая туманный разговор, велел спустить парус, сесть за весла, выгребать к берегу. Ветер сносил их к полуночным льдам и туманам. За Святым Носом путь к восходу был забит льдом. К этому времени закончились дрова, в тесной жилухе, куда могли вместиться для сна и отдыха только четверо, было сыро и холодно, ковш уже скреб по днищам березовых бочек с остатками воды, но никто не роптал, соглашаясь с кормщиком, что пока дается, надо идти, а голод и жажду можно потерпеть Бог миловал: одним ветром и открывшимися разводьями Попов привел судно к знакомой губе, в которую впадала река со множеством галечниковых кос. Небо затянуло тучами, по всем приметам ожидалась буря. В губе в защищенном от ветров месте коч встал на якорь и его накрыл густой июльский снегопад. Он ничуть не опечалил мореходов. Они запасались пресной водой, ловили рыбу, стреляли уток и гусей, которых было на диво много. Ватага отъедалась, отдыхала и благодарила Господа за милости. Всего провианта, которым запаслись, могло хватить недели на две, но Федот требовал больше и больше, будто собирался безостановочно плыть до самой осени. Спутники безропотно подчинялись ему, хотя стало трудно пробираться с кормы на нос судна.