— Если хочешь, — предложил он, — я тоже пущу себе кровь. Мне это ничего не стоит.

— Верю, — кивнула Альга. — Но я этого не хочу.

— Как хочешь.

Они немного помолчали.

— Как тебе удалось сюда пробраться? — спросила Альга, понемногу приходя в себя. — Насколько мне известно, за вами, детьми, в Пансионе строгий надзор.

— Ерунда, — презрительно бросил Косточка, — если мне понадобится, я могу оказаться где угодно.

— Каким образом? — улыбнулась девушка. — А как же ваши воспитатели, Папина охрана?

— Тьфу! Рабы! Им все равно кому служить. Я могу перекупить их всех. Даже у самого Папы, — похвастался мальчик. — Тут дело даже не в деньгах, — объяснил он, видя скептический, недоверчивый взгляд Альги. — Конечно, Папа создал свою систему, но это не значит, что вместо него ею не может управлять кто то другой. Все его люди — только исполнители, они просто не задумываются над тем, кто именно ими управляет. Может быть, им вообще это все равно…

Они поболтали еще немного. А потом Косточка попрощался и ушел. Он не стал вылезать в окно, как предположила Альга. Он ушел с достоинством — через дверь. При этом она заметила, что за дверью дежурил какой то человек, взрослый.

После этого случая они, можно сказать, даже подружились. Бывая в Деревне, она непременно навещала его. Они поддерживали связь то через дядю Володю, то через официанта Веню. Должно быть, самолюбивого мальчика впечатляли беззлобность и дружелюбие Альги, и он охотно беседовал с ней по душам. А она узнавала о его интересах, удивлялась некоторым его воззрениям. В частности, Косточка рассказал, что питает отвращение к сексу как к таковому — к любым его проявлениям, считая это грязью. Кажется, в его планы, которые как известно состояли в том, чтобы в ближайшем времени захватить всю Папину империю (и Москву впридачу), входили также определенные мероприятия, весьма фантастические — что то вроде коренного переустройства человеческого естества. Грубо говоря, идея заключалась в том, чтобы абсолютно уничтожить половые отношения. Пожалуй, в Косточке говорил довольно таки распространенный отроческий максимализм. Мальчик, конечно, всякого успел насмотреться, в том числе наслушаться о похождениях Папы, и у него сложилось собственное мнение о корне всех семейных конфликтов. Ему представлялось, что вся жизнь взрослых есть сплошная цепь конфликтов на сексуальной почве, что даже деньги и власть используются не по назначению, а ради сексуальных целей. Распущенность взрослых вызвала в детской душе крайний протест против всего, что имело отношение к интимным отношениям между мужчиной и женщиной. В каком то смысле это были поиски новых, чистых отношений. Активное отвращение к предмету проявлялось также и в том, с каким презрением он отзывался о соответствующих опытах старших приятелей и знакомых. Даже о собственной сестре Майе, которая, по его мнению, чрезвычайно «испортилась» с тех пор, как стала проявлять признаки «сексуальной озабоченности», мальчик говорил с брезгливой усмешкой.

Не то чтобы он доверял Альге свои секреты. Казалось, у него вообще их не было или он презирал секретничать. Ему было просто приятно с ней разговаривать. Должно быть, не хватало элементарного тепла. Конечно, Папа воспитывал его своеобразно — растравливал, как растравливают молодого щенка, чтобы воспитать в нем необходимые агрессивность и решительность. Кое какие достойные качества в Косточке безусловно удалось воспитать: с детского возраста он напрочь пренебрегал любой опасностью, не боялся ни животных, ни техники, ни людей. Ни высоты, ни глубины, ни боли, ни огня, ни воды, ни наказания, ни, конечно, смерти. Ничто в мире не могло его смутить… Однако, если растравленный щенок все таки знает руку хозяина и подчиняется беспрекословно, то мальчик, судя по всему, вообще не хотел никого признавать и никому подчиняться.

— Иногда мне кажется, что он может быть по настоящему опасен, — сказала Альга. — От него можно ждать чего угодно.

— Второй Папа, — кивнул я.

— А иногда мне кажется, — продолжала она, — что все это напускное. Что он всего лишь ребенок, которому хочется, чтобы Папа и Мама были настоящими папой и мамой, жили с ним, стали нормальной семьей. И его заветная мечта, идиллия — просто поселить их вместе в Деревне и жить себе поживать. Впрочем, в случае необходимости, он, кажется, готов их к этому принудить…

— Ну это уж слишком! — улыбнулся я.

Что же касается хвастовства Косточки насчет того, что он готов соперничать с Папой не только в перспективе, но уже и теперь имеет собственные рычаги управления системой, — все это я приписывал чересчур разыгравшейся фантазии мальчика.

Между тем Косточка уверял девушку, что даже детскую компьютерную игру «Великий Полдень» ему удалось превратить в часть своей империи, что целые блоки этой гигантской саморазвивающейся программы продолжают сращиваться в общей сети, и даже по конфиденциальным каналам со стратегическими компьютерными программами и системами самых высших уровней, что отныне ни одно политическое событие в стране не происходит без определенной коррекции со стороны «Великого Полудня», — да и сам Великий Полдень как таковой уже не за горами. Примитивное баловство с компьютерами давно пройденный этап. Пространство игры удалось срастить с реальной жизнью. То есть по правилам «Великого Полудня» начинают играть сами взрослые. Некоторые, впрочем, даже не подозревают об этом, хотя занимают весьма значительные посты. Но есть и такие, которые якобы совершенно сознательно прошли все этапы и стадии своеобразных идеологических проверок, испытаний и, наравне с детьми, включились в общее дело.

Кое что из того, о чем Косточка рассказывал Альге, я уже знал из рассказов сына и наблюдая за сеансами игры. Так Косточка тоже упоминал о разветвленной иерархии, о некоем странном Вове из касты жрецов идеологов, о делах России и о том, конечно, что он, Косточка, всем этим заправляет…

— Да, я слышал об этом от сына. Мой Александр его боготворит, — вздохнул я. — Он считает, что лучше человека нет. Одно время меня это выводило из себя. Я даже не заметил, как случилось, что сын попал в такую зависимость от Косточки. Что то вроде добровольного рабства, ей Богу. Я не понимаю, что происходит.

— Кто знает, может быть, в глазах детей Косточка заслуживает такого отношения… Во всяком случае тут дело не только в игре, — покачала головой девушка. — Косточка уже не раз заявлял, что определенная работа проводится и что очень скоро всем придется с этим считаться.

На этот раз я не стал спорить. Что ж, вполне вероятно. Я видел, что мой маленький Александр меняется на глазах и, несмотря на что он все еще оставался ребенком, был способен ориентироваться в поразительно сложных вещах. Я был свидетелем того, как, играя, он буквально создавал, вызывал к жизни какую то удивительную новую реальность, которая действительно смыкалась с тем, что происходило вокруг нас.

— Косточка, конечно, многое преувеличивает, — сказала Альга, — но у него и правда имеются собственные капиталы. И, видимо, значительные. Это не фантазии. Об этом мне говорил сам Папа. Мальчик распоряжается ими по своему усмотрению.