же Бартоломео Тианос, всегда задумчивый перед фотообъективами, на сей раз посвящал свое глубокомыслие Дон Кихоту: перед ним стояла платиновая фигурка идальго.

— Чего же тогда стоит псевдоним? — спросил Филипп.

— Друг мой, выясняйте сами, это ваша меценатка и ваша актриса! Не обязана она все продумывать в свои пятнадцать лет… быть последовательной… — Кеглиус поднялся и стал затравленно глядеть в окно. Там по-прежнему маршировали дети. — Ее привезут, имейте в виду, к часу дня. Воображаю, сколько здесь будет мальчиков из Легиона! Причем — каждый день. Мы станем почти филиалом этой славной организации… Нет, нет! — без паузы закричал он на двух рабочих сцены, которые сунулись в фойе с большой прямоугольной рамой.

— Извольте обойти кругом!

Те исчезли.

— Сеньор Кеглиус… вы думаете, я согласился спьяну? Я ведь не должен был? — спросил Филипп у его жирной унылой спины. Спина вздохнула.

— Не согласиться мог ваш герой. В сказке! Но сами-то вы здесь — и какая же у вас свобода выбора? Впрочем, ваши друзья-актеры тоже: вдруг воспарят, как на облаке, и бурлят… ломают копья! Умилительно! Месяц спорили — оставаться ли театром, превращаться ли в варьете… словно от них зависит! Всегда говорилось «актеры — как дети», но сейчас и дети — видите? — тянут носок… Я просил их собраться во внутреннем дворике, наших беби… Да, но сначала дайте мне, что вы там набросали — насчет распределения…

Филипп вытащил листок, а директор — очки и вечное перо.

— Радость моя!.. но этих троих у нас нет уже! Я, растяпа, не предупредил… Вот наша труппа! — Он мигом извлек и растянул гармошкой книжечку актерских фото…

— Кого… нет?

— Вот их! — Толстяк обвел, затянул чернильной петлей три фамилии.

— Все держалось же на них! Проклятье… Куда ж они делись?

Кеглиус внимательно осмотрел сказочника:

— Вы настаиваете на вашем последнем вопросе?

Филипп отвел глаза. И всхлипнул. Толстяк сдавил его руку:

— За Кору я боролся… даю слово. Я все перепробовал…

20

Не так уж много актеров ожидало его в этом бездействующем сейчас открытом буфете для публики. Четверо из них вскочили навстречу Филиппу, чтобы обнять, помять, похлопать по плечам, приложиться к щеке, пробасить: «Наконец-то… привет… я рад, поверь…» Когда они вернулись за белые легкие столики, Филипп сморгнул слезу; слова сразу не шли, и он, салютуя им всем, поднял над головой стул и потряс им.

— Наконец… наконец меня подпустили к вам! Я, знаете, плохо перенес изоляцию от театра… нестойко, немужественно. Мне казалось: если нельзя в театр, то уже нет разницы между площадью Магеллана, у которой я живу, и пустыней… тем же Плато Винторогих Козлов…

Заросший двухнедельной щетиной молодой актер тут же вставил:

— Что вы, что вы, это довольно культурное местечко теперь! Пока не по условиям жизни, конечно, но по составу новоселов — очень даже…

— Там только таких остроумных нехватка, — сказала Джемма, пламенно-рыжая женщина. — Подбери, мальчик, с пола язык и не перебивай Филиппа.

— Нет-нет, я не собираюсь держать речь. — Филипп ходил между ними, трогал за плечи давних знакомцев. — Я не знаю, о чем… вернее, о чем раньше! Пожалуйста, перебивайте меня! Смертельно ведь соскучился… и хочу массу вещей услышать от вас! А что это за книжки на столах?

Скользкий блеск пластиковых переплетов заставил его уточнить:

— Уж не мою ли пьесу так одели?

Они были нарядно-разноцветные: голубые, розовые, сиреневые, желтенькие…

— Да, это она.

— Чертовщина… я и не знал, что ее нарядили так… это не по моему заказу! Мне, право, неловко… сперва понять бы, чего она стоит…

— Совершенно справедливо, — поднялся новый для Филиппа актер в яркой майке и с отличными бицепсами. — Собрали нас, кажется, именно для этого. Позвольте мне первому, а то мне скоро давать урок фехтования четырем оболтусам, я убегу…

— Давай, давай, — сказала актриса по имени Вера, которую мы видели прежде. — Сейчас первое слово — всегда таким, как ты.

— Каким это «таким»? — угрожающе склонился парень над ней.

— Таким! Не нашла пока точного определения…

— Ну ищи, иди… Так вот, насчет этой «Исповеди лгуньи». Вообще-то, у нашего толстяка, у сеньора Кеглиуса, такой вид, будто все уже решено, и нас ни о чем не спрашивают. Зачем-то собрали, однако. Зачем? Поглядеть на живого сказочника? — Парень глядел, однако, мимо Филиппа, старался как бы — мимо. — Похлопать ему? Можно! Литература хорошая. Может быть, даже «высокая литература»… как у нас любили выражаться еще не так давно. Тут вообще можно произнести кучу высоких и почтительных слов… которые говорятся на панихидах и погребениях!

— Так и знала, — вздохнула Вера.

— Для кого это ставить сейчас? Те, которые это оценят, может, и не полностью вымерли, но они попрятались, не видно их в нашем зале! Приходят другие… которым другого надо! Им разрядочка нужна… чтоб никто им черепок не вскрывал электродрелью и не клал туда лишнего! Сеньор сказочник все время носится с каким-то духом, с духовностью… а это неприятно… По крайней мере, для меня это все прокисло… и для многих из молодежи, для здоровой ее части — наверняка прокисло! Давно не были в театре, говорите? Так это чувствуется!

— С тобой все ясно… поняли тебя, садись, — сказала рыжая Джемма.

— Да, да, я — за варьете! — крикнул ей фехтовальщик. — Это лучше сейчас работает… прямее… веселее… свободнее, если на то пошло!

— Бездушье — да, оно ищет свободы, ты прав, малый, — сказала Джемма. — Чтоб уйти от себя… от образа человеческого…

— Ты о чем это?

— Я сочувствую: этой твоей «здоровой» молодежи трудно быть людьми… на четвереньки охота!

— Но-но-но! Осторожнее! Я говорил про ту молодежь в зале, которая на три четверти — в галстуках Легиона надежности! Так что не очень! Маэстро! — обратился он к Филиппу с преувеличенной ядовитой почтительностью. — Я, извините, пошел: «тайм из мани»! Успеха вам… только лучше, если бы подальше отсюда. Вот ваша пьеса. — Он положил свой розовый экземпляр перед Филиппом и, погрозив Джемме пальцем, удалился.

Заросший актер процедил задумчиво:

— Да, сеньор Филипп… ну что вам стоило вставить по ходу действия два-три изнасилования? Причем одно из них — на дыбе: даму пытают, и в это самое время — акт! Впрочем, нет: можно гораздо изысканней выразить пожелания этого герострата… И выйдет, что не он — животное, а вы — птица из Красной книги.

— Он не птица, к несчастью… он — «кобра»; да, Филипп?

— Уже нет, — рассеянно отвечал он. — У меня амулет «собаки».

— Ух ты… Здорово! А за что? И кстати сказать, кто это издал твою «Лгунью» так роскошно?.. «Для служебного пользования»? И почему