цвета вазочку, в которой и цветов-то не было, цветы лежали около… Когда же до нее дошло, что в этой вазочке мальчик помещался весь, то все стало расплываться, гроб вздумал принимать вертикальное положение…

Оцепеневшие от безмерной своей печали, люди — их стояло здесь десятка полтора — обернулись на глухой стук: это упала девочка, никому из них не известная.

25

Один из бородачей, остававшийся бессловесным до той минуты, смотрел на магнитофончик. И все другие, кто был в комнате, смотрели на него неотрывно. Бородач заговорил:

— На каждую кассету надо смотреть как на последнюю, не попавшую к ним в руки. И сделать из нее три… десять… кто сколько сможет. Чтобы последней в принципе не могло быть! Убили за нее парня… А Рикардо не захотел без него жить. Так вот, чтобы их Голгофа была не напрасна… голос Гаспара Делано должен звучать…

Его собственный голос осекся, он закашлялся… Затем включил воспроизведение:

— Я никудышный политик, видит бог. Я даже пытался убежать, спрятаться от действительности. Скажем, в стихи. Но они то и дело выталкивают меня обратно! Вот я лезу в семнадцатый век — куда уж дальше!.. Безумно далекая страна, чужой язык, автор с неизвестной фамилией, ему-то откуда было знать про нашу Каливернию? Но слушайте:

Что значит в наши дни

быть баснословно смелым?

Звать черным черное,

а белое звать белым.

Чрезмерно громких од

убийцам не слагать.

Лгать только по нужде,

а без нужды не лгать…[42]

26

Инфанту разбудили стихи!

Она обнаружила себя на балконе, в скрипучем шезлонге, все в том же чужом черном засаленном пончо… Приподняв голову, увидела через балконное стекло спину Филиппа, он сидел там на подоконнике, загораживая ей часть обзора… Однако еще в комнате просматривался тот Рубен, который агитировал носить самые плохие амулеты как самые хорошие… и еще трое там было таких, которые ему поверили… в том числе та красивая женщина (у нее, кроме «кобры», висел на шее почему-то фонендоскоп…).

Инфанта напряглась, чтобы яснее слышать молодой чей-то голос, совсем не актерский:

Здесь, кажется, сам свет закован в цепи,

Озноб идет по коже от их лязга,

Здесь все науки срезаны под корень,

И люди носятся по улицам бессонным,

Как утлые челны по морю крови…[43]

Щелчок. Шуршит лента. Снова щелчок.

— Виноват, я прервался: приходила соседка попросить чеснока… Она смутно знает, кто такой Гарсиа Лорка, зато у нее муж в Легионе надежности… Смог бы я доказать ей, что строчки эти были не про нас? Или, скажем, вот эти? — другого уже автора…

Право, я живу в мрачные времена.

Беззлобное слово —

это свидетельство глупости.

Лоб без морщин

говорит о бесчувствии,

Тот, кто смеется,

еще не настигнут страшной вестью.

Что ж это за времена,

Когда разговор о деревьях

кажется преступлением,

Ибо в нем заключено молчание

о зверствах![44]

Дверь в комнату кто-то пытался открыть из коридора, один из мужчин приложил палец к губам, другой выключил аппаратик, произошли невнятные переговоры через щель с этим вторгающимся.

Паузой воспользовался Филипп:

— Инес, простите… меня все же беспокоит ваша пациентка немного… Это точно уже не обморок?

— Да клянусь вам, что она просто спит. Пульс выровнялся… Спит, спит! И — розовенькая! Это самолечение организма от стресса, — уверенно говорила женщина.

Между тем Инфанта уже несколько минут бодрствовала! И сейчас подыграла доктору: плотно-плотно закрыла глаза, зачмокала губами…

— А кто она такая, Филипп?

— А почему… — Он запнулся. — Почему это ко мне вопрос? Я поинтересовался так просто… из общегуманных соображений… Нет, мы знакомы, не отрицаю, но совсем мало… Когда-то я выступал в их Женском лицее, ну и вот…

Он явно терял лицо в этих поспешных и маловразумительных объяснениях.

— А знаете, — сообщила красивая докторша, — на ней нет никакого амулета! Что это — дерзость или…

— Или проще, — предположил кто-то. — Скорее всего, ей нет еще пятнадцати…

— Самое правдоподобное. — Это снова Филипп.

Пауза.

— А твой-то где амулет? — спросили его. — Ты ведь тоже не поднялся у них выше «кобры»?

— Неверно! — топнул ногой Рубен. — Надо говорить: ниже не опустился!

— Но позвольте… что же мы? Такой парень говорит с нами — вечная память, цены ему нет! — а мы слушаем самих себя… включайте!

Вот тут Инфанта и подала голос: ей больше не хотелось этой поэзии.

— Сеньор Филипп! — окликнула она, открывая балконное окно пошире. Женщина-врач непроизвольно сделала два шага к ней. Филипп же, напротив, замер, втянул голову в плечи.

— Нет-нет, доктор, вам не надо, со мной уже все в порядке. Я только сеньора Филиппа зову.

Он сполз с подоконника и, ни на кого не глядя, отправился к Инфанте. Теперь она притворила окно: их тет-а-тет не предназначался чужим ушам.

— Ну как, обошлось? — спросил он.

— Хочу есть.

— Что ж… хороший признак.

— И вообще, нам пора отсюда. Вы не представляете, как там роют землю!.. Насколько я исчезла, на два часа?

— Больше. Прошло около четырех.

Она изобразила ужас.

— Когда майор Вич потерял меня в универмаге «Меркурий», было знаете что? Пол-Легиона туда съехалось… объявили по радио, что ни один покупатель не выйдет, а их там было тысяч семь! Так что возьмите меня на ручки — и на выход…

— Что такое… «на ручки»? Я вроде бы не удочерял вас…

— Это вы плохо сказали. Удочерять не надо, папа у меня свой… вот только занят он очень. Ну что — слабо взять меня на руки и вынести?

— Послушайте… мы в доме, где такая оглушительная трагедия! И вы смеете…

— Вот она и оглушила меня! Мало?! Надо еще, чтоб я сошла с ума? Хорошо, — вздохнула она, — пойду своими ногами. Хотя еще слабенькая.

Встала. Стянула с себя чужое пончо.

— Вперед?

— Я хотел бы остаться… И быть на погребении! Впрочем, на такси я могу посадить вас…

— Вот уж нет! Вместе пришли — и уйдем вместе. А не то… Не то я скажу всем этим «кобрам», кто я такая! И что на папины деньги мы делаем спектакль, что у меня в вашей пьесе главная роль… а у вас теперь приличный амулет, которого вы стесняетесь так глупо и так не по-мужски…

К великому для него счастью, она говорила это шепотом.