– Ну и что?

– Там… там Джо… Он застрелился!

– Ну и что?

– Ну, пожалуйста! Я не знаю, что делать…

– Кто там? – спросил сзади Рекс.

Ультима открыла дверь.

– Входите.

Зареванная девушка в цветастой косынке поверх папильоток и мужской рубашке, босая. Распухшие губы, распухшие глаза, свежая ссадина на скуле. Закушенные костяшки пальцев…

Когда Рекс подал ей стакан воды, она не сразу смогла отпить глоток.

Ее звали Никита. Француженка из Нового Орлеана, последние два года она жила в Стокгольме. Так получилось. Джо, ее жених, он имел отношение к химическому производству, закупал в Швеции какие-то лицензии и патенты… он совершил какую-то важную сделку, а потом предложил ей такой вот замечательный отдых… она вообще не знала, что так бывает… он помог ей, и вот они здесь, уже две недели, а там, в Стокгольме, ее тело лежит в клинике… ну, они с Джо так подстроили специально… и все было хорошо, но вчера – нет, позавчера, – когда они гуляли по городу, к Джо подошел какой-то страшный черный пес и пристально посмотрел на него… и Джо… он… из него будто бы вынули пружину. Он стал… никакой. Она пыталась его расшевелить… Ничего не получилось. То есть ему словно бы через силу приходилось вспоминать, что делать, и что говорить, и как реагировать… это было мучительно. И для нее, и для него. А этой ночью все стало еще ужаснее, он почти не узнавал ее… говорил страшные вещи – так!спокойно, глядя в глаза… Она – нет, не вспылила, она притворилась перед собой, что вспылила, ушла, заперлась в каюте, накрутила волосы… только чтобы унять страх. А потом – почти уснула…

Ультима принесла мягкую пушистую серую кофту, набросила на плечи девушки. Та благодарно кивнула. Ее била крупная дрожь.

И вдруг эта дрожь прекратилась. Девушка подняла на Ультиму глаза, ставшие вдруг огромными. Может быть… может быть, ей все только показалось? Может быть, это был сон? Потому что ей снились странные и страшные сны…

Рекс что-то буркнул, скрылся в своей комнате и тут же вернулся, уже в брюках и рубашке. В руке его был большой жестяной фонарь.

На берегу легко и тревожно тянуло ветром – теплым, влажным, чуть пахнущим серой. Пятно желтого света скакало по ступеням лестницы, бегущей вниз к причалу.

Так же скакали звуки.

В яхте же, в спертом и смолистом ее нутре, отчетливо воняло горелым порохом и свежепролитой кровью…

…Штурмфогель испытывал неясное чувство то ли вины, то ли ошибки. Не надо было посылать туда Хельгу, подумал вдруг он. Я не хочу, чтобы это была она. Разговаривала бы с этим гадом, принимала его ухаживания… и прочее. У него даже зачесались костяшки пальцев. Он ревновал, как мальчишка.

Уже ничего не сделать. Машина набирает обороты…

До начала операции они немного поспорили с Антоном. Штурмфогелю казалось, что в предложенном плане есть какая-то нарочитость, неестественность. Не лучше ли… и он предлагал другие, более тонкие, на нюансах, на полутонах… У нас есть время? – приподняв бровь, поинтересовался Антон, и Штурмфогель подписал капитуляцию.

В качестве «Джо» использовали настоящего американца, летчика со сбитого над Миланом «Либерейтора». С помощью партизан он добрался до Швейцарии, но в Берне попал к агентам гестапо и, по просьбе Ноймана, был передан «Гейеру». Его подняли прямо в яхту и застрелили. Что интересно (рассказывал Антон), тело летчика вообще никак не отреагировало ни на подъем, ни на убийство – продолжало себе жрать спагетти с моллюсками и сыром и ждать обещанной переправы во Францию…

У нас с тобой так не получится, с сожалением сказал Штурмфогель.

Женева, 13 февраля 1945. 8 часов

– Они отплывают, – сказал Антон и опустил бинокль. – Хельга их уговорила…

Наблюдательный пункт устроен был в мансарде очень старого высокого дома; фасад его выходил в обычный ухоженный тупичок, а тыл – на древний крепостной ров; похоже, когда-то это была башня, или часть ворот, или что-то еще, многократно перестроенное, но сохранившее некоторые фрагменты исходного…

– Ты в ней сомневался? – спросил Штурмфогель.

– В ней – никогда. Но я всегда сомневаюсь в слабостях противника. В том, что у противника есть слабости.

– И всегда ошибаешься?

– Нет, было раза два или три… – он поморщился, как будто на зуб ему попал камушек. – Очень не люблю, когда противник не совершает ошибок.

– Я тоже, – усмехнулся Штурмфогель. – Ну, всё. Ждем…

В комнату стремительно вошел Курт.

– Штурмфогель, вас к телефону.

– Берлин?

– Как ни странно, нет. Местный. Кто-то спросил Перзике и назвал правильный пароль.

– Кто бы это мог… – на ходу. – Алло? – в теплую трубку.

– Это Алим. Мы здесь. Оба.

– Но зачем?!

– Так получилось. Расскажу.

– Ясно. Ты звонишь с улицы?

– Да.

– Ты видишь башню с часами?

– Нет. Я ничего не вижу.

– Почему?!

– Я ослеп.

Штурмфогель несколько секунд молчал.

– Алим, а Полхвоста с тобой?

– Примерно. Да. Он не поможет.

– Боже, как же тебя найти?… Что ты слышишь?

– Шумит вода. Играет музыка – как шарманка…

– Какая мелодия?

– Что-то из «Вильгельма Телля», из середины.

– Музыкальный фонтан. Знаю. Никуда не уходи, я буду через пятнадцать минут!

И Антону:

– Если не успею – плыви без меня. Ты всё знаешь.

– Да.

Здесь, в верхней Женеве, у «Гейера» две машины. Мышастый фургон с надписью «Всё для тебя, дорогая!» и желтый двухместный спортивный автомобильчик. И Штурмфогель, уже отъехав довольно далеко, сообразил, что нужно было взять фургон, потому что агентов-то – двое, и сам он – третий…

Но оказалось, что ошибка была не ошибкой, а опережением. То есть действием правильным, но правота эта в момент свершения действия здравым смыслом отрицалась.

Интуиция…

Возле музыкального фонтана, что на площади Ля Гран, по-турецки сидел слепой. В руках его была деревянная кукла. Он смотрел поверх голов редких в такую рань прохожих и что-то беззвучно произносил белыми губами.

Берлин, 13 февраля 1945. 10 часов

Нойман никогда не видел Гиммлера в таком состоянии. Рейхсфюрер был иссиня-бел; вокруг глаз залегли глубокие тени.

– Зигфрид, – сказал он, глядя мимо Ноймана, – ваши люди работали в Дрездене?

– Да. Да, рейхсфюрер.

– Хоть кто-то из них остался в живых?

Нойман помедлил.