– Какую еще операцию? – брезгливо спросил Анри, глядя поверх его головы.

– Мы должны уничтожить группу американских предателей-переговорщиков, которые готовы прекратить войну и дать убежище Гиммлеру и Борману в обмен на то, что Германия не будет переносить военные действия наверх…

– Американских? – тупо спросил Анри. – Ты сказал – американских? И после этого смеешь утверждать, что ты не нацист и не предатель?

– Да! Потому что мы боремся с предателями! Мы – настоящие патриоты!..

– Он все врет, – мрачно сказал Роже, заходя Рексу за спину. – Ты же видишь, Анри – он просто пытается выиграть время. Где копии документов, мразь?

– Я не вру!!! – завизжал Рекс…

…Ультима медленно приходила в себя. Боль была страшная, в шее и плече, и при малейшем движении подкатывала липкая тошнота. И все же ей удалось подобрать под себя ноги и в несколько приемов, хватаясь за какие-то предметы, сесть. В глазах плавали размытые лиловые спирали. Ничто не удерживалось взглядом.

Потом ей как-то удалось (несколько мелких неловких движений, искрящая электрическая боль от лопаток до затылка – боль, парадоксальным образом прочищающая мозги) понять то, что она видит уже давно…

Со связанными за спиной руками, вывалив черный язык, висел и покачивался под начищенным медным поручнем, за который держатся во время шторма, Рекс. Босые ноги его мокро и вязко елозили по полу, размазывая вонючую грязь и кровь.

Крит, авиабаза Вамос, 14 февраля 1945. 4 часа утра

Жутко хотелось пить. И – нестерпимый анисовый привкус. Проклятое узо, как эти греки его пьют?… Волков доковылял до шкафа-рефрижератора, покопался в нем, выудил картонную коробку с баночным пивом. Как всегда у этих американцев: остроумное техническое воплощение, а пиво дрянь. Но – мокрое. И холодное. Будем в Праге – вот там и попьем настоящего…

Телефонный зуммер вывел Волкова из себя. Он хотел хватить аппаратом о пол, но передумал.

– Алло… – максимум яда в голосе.

– Дрозд? Это Филин. Я к тебе зайду?

– В такую рань?

– Срочно…

Интонации растерянные и виноватые, что странно. Эйб Коэн никогда ни в чем не может быть виноват. Никогда и не перед чем не теряется…

– Ну, заходи.

Он пришел через минуту, невысокий плотный парень с круглой, наголо бритой головой. Ас диверсионно-террористической работы – и, что характерно, в обоих уровнях. Большая редкость, между прочим…

– Извини, Ал, что рано, но – Натан погиб.

– Что?!

– Натана убили. Ультима только что сообщила…

– Гестапо?

– Если бы. Какие-то то ли швейцарские, то ли французские маки. По ошибке…

– Ни хрена себе.

– Этот дурачок решил показать себя, добрался до какого-то ублюдка, похитителя больших секретов, тот покончил с собой, а тут вдруг эти… и приняли его за этого самого ублюдка. И повесили – вместо. Представляешь?

– Но точно – не гестапо? Не «Факел»?

– Была бы слежка… И – тогда бы уж просто похитили. Зачем гестаповцам его труп?

– Да, это верно… Ты извини, у меня сушняк, так я выпью еще баночку. Будешь?

– Буду. Дурак… влез… Я ведь его специально – подальше…

– Я догадался.

– Мамин любимец. Как я теперь?…

– В каком он виде – здесь, внизу?

– Не знаю. Телом он где-то под Парижем… Понимаешь, Ал, он… он ранения, скажем, переносил очень тяжело. Боюсь даже думать обо всем этом… мы же с ним поклялись: если что… ну, ты понимаешь: кома, или идиотизм, или… в общем… обязательно помочь друг другу. Совсем помочь. Поэтому… Вот ты, Ал – ты не боишься?

Волков долго не отвечал.

– С нами работал Бокий, – сказал он наконец. – А он считал, что слияние верха и низа должно быть полным. Только тогда возможна полная отдача. И он вырабатывал в нас это слияние. Так что бояться мне, можно сказать, почти нечего: если меня грохнут наверху, то и здесь… мало не покажется. Вот так.

Эйб долго молчал.

– Ты меня отпустишь? Я посчитал: нужно тридцать шесть часов…

– Чушь, чушь… – Волков задумался. – В Париж, значит. Ага. Сделаем иначе. Сделаем так…

Берлин, 14 февраля 1945. 13 часов 30 минут

– Устал? – сочувственно спросил Гуго, бросаясь в кресло; оно вздохнуло и обняло его кожаными складками.

Штурмфогель медленно сел в такое же кресло напротив.

– Нет, – сказал он, морщась. – Просто… что-то вроде опустошенности.

Скорее – дурные предчувствия, но вслух об этом я не буду…

– Это понятно, – кивнул Гуго. – Когда завершаешь такую операцию – блестяще завершаешь! – кажется, расстаешься с куском жизни. Ведь так? Ладно, раздача официальных наград будет позже, а пока – просто прими мое восхищение. Ты прокачал этого маленького жида классически. Никто не смог бы сделать лучше. Никто. Поверь мне, Эрвин. Ты лучший дознаватель из всех, кого я знаю.

– Может быть, – согласился Штурмфогель. – Другой бы стал возражать, но я человек покладистый. Только почему ты говоришь, что операция завершена? По-моему, она только начинается.

– Да-да, этот предатель…

– Предатель – это само собой. Но ведь еще надо взять или ликвидировать группу Коэна.

– Да зачем?! Пусть они делают свое дело. Просто в нужный момент мы выдернем из-под огня Зеботтендорфа с компанией – они еще послужат родине. Остальных же уничтожат еврейские наймиты. Что и требовалось доказать.

– Но после этого…

– Именно. Война перекинется наверх. И здесь у Германии появляется некоторое преимущество, не так ли? – причем именно после бойни, которую устроят эти дурачки. Согласись, что внизу шансов на победу у нас уже не осталось. Что бы там ни болтал маленький доктор.

– Как же Салем? – тихо, почти сам себя, спросил Штурмфогель. Он слишком хорошо представлял, что такое война наверху.

– А как же Гамбург? – еще тише спросил Гуго. – И Кельн? И Дрезден? А ведь это только начало. Вся Германия будет обращена в пепел. Они не успокоятся…

– Почему?

– Они не успокоятся. Они слишком боятся нас. Придут русские… Нет, Эрвин. Если мы не победим, то просто исчезнем с лица земли. Как питекантропы. Как этруски. И если ценой нашей победы будет разрушение Салема… ну, что ж! Потом мы создадим новый Салем. Благороднее и чище нынешнего.

– По проектам Шпеера?

Гуго чуть усмехнулся:

– Ты уже знаешь? Он набросал несколько эскизов. Сейчас ему просто некогда всем этим заниматься…