– I had been living for forty four years when she came…

– Что ты там бормочешь? – спросила Вета, поворачиваясь к нему.

– I had been living for forty four years when she came, – повторил Башмаков.

– «To live» в Continuous не употребляется. Запомни!

– Запомню. Умные люди англичане, давно уже поняли, что жизнь слишком коротка, чтобы употребляться в континиусе…

– А вот и неправда. Жизнь очень длинная. Я это поняла в больнице. И до меня ты еще не жил. Не жил! Запомни!

– Запомню…

– А почему ты не спрашиваешь, на что я обиделась?

– На что ты обиделась?

– А ты сам не понял?

– На «юную мерзавку»?

– Нет, как раз «юная мерзавка» мне понравилась. Я действительно «юная мерзавка», потому что хочу отбить тебя у жены, как отбили моего отца… Я обиделась на то, что ты, оказывается, со мной «связался». Я его люблю, а он со мной «связался»! Кстати, почему ты до сих пор ни разу не сказал, что любишь меня?

– Я?

– Ты!

– По рассеянности.

– Говори: я…

– Я.

– Люблю…

– Люблю.

– Вету!

– Вету.

– Страшно?

– Не страшно.

– А у меня для тебя сюрприз! Знаешь, как я буду теперь тебя звать?

– Как?

– Олешек.

– Олежек?

– Не Олежек, а Олешек. Это такой маленький олененок.

– Разве я похож на маленького олененка?

– Конечно. Всякий, кого любят, похож на маленького олененка. Но ты особенно. И ты мне тоже обязательно должен придумать ласкательное имя!

– Он постарается.

– Уж постарайся! А сейчас знаешь что мы будем делать? – спросила Вета деловито.

– Что?

– Искать точку «джи».

– Какую точку? – напрягся Башмаков, смутно припоминая, как в пору своего увлечения сексопоучительными брошюрками что-то об этом читал.

– Эх ты! У каждой женщины есть точка «джи», и мужчина обязан ее найти! – объяснила она, старательно готовя Башмакова к поискам загадочной точки.

– Подожди, я забыл: она снаружи или внутри?

– Конечно, внутри, глупенький! Все, что снаружи, мы с тобой давно уже нашли!

Точку «джи» отыскать не удалось, но Вета так разгорячилась, что укусила Башмакова в плечо. Не сильно, но след остался. Он ехал домой, раздумывая грустно о том, что всю неделю ему придется таиться от Кати, напяливать майки и существовать подлой жизнью миледи, скрывающей позорную «лилию» на плече. Он почувствовал себя измотанным и запутавшимся, даже задремал от отчаяния и был грубо растормошен дежурной в красной шапке, принявшей его за пьяного.

Засыпая рядом с Катей, Олег Трудович вдруг ощутил покой и личную безопасность.

На следующей неделе поиски точки «джи» продолжены не были, потому что у Веты начались месячные – и она повела Башмакова на премьеру нового фильма режиссера Мандрагорова в Дом кино. По пути Вета взволнованно тараторила вперемешку о малобюджетном кино и своем гигиеническом событии. То обстоятельство, что месячные могли вдруг не начаться, переполняло юную женщину взволнованной гордостью:

– Ты знаешь, я все ждала – а вдруг не начнутся?!

– Нет, этого не могло быть.

– Олешек…

– Не называй меня Олешек… на людях!

– Хорошо. Олег Трудович, вы, я надеюсь, знаете, что стопроцентных способов предупреждения беременности, кроме воздержания, не существует?

– Знаю.

– Ну и что бы ты сделал, если бы?..

– Не знаю.

– А я знаю. Я бы родила тебе маленького сыночка. Вот такого! – Вета показала почему-то полпальчика. – И ты бы его очень любил. Правда, Олешек?

– Я же просил!

– А ты мне придумал имя?

– Нет еще…

– Я обиделась!

– Не обижайся! – В темнеющем кинозале он нашел мизинцем ее мизинец и подумал: «Мужчине, не умеющему долго и последовательно сердиться на женщину, лучше всего родиться придверным ковриком».

Удивительно, но день ото дня Башмаков все меньше ощущал их разницу в возрасте. Иногда ему казалось, будто они с разных концов времени добираются друг к другу сквозь сладкую слизь плотской любви, сквозь нежные тернии мгновенных обид, сквозь милую пошлость зарождающихся общих секретов, добираются, чтобы встретиться в некой точке «А» (или «джи», черт ее, запропастившуюся, разберет!), в той точке, где они вдруг станут ровесниками, совершеннейшими одногодками.

– Придумал, – шепнул он ей на ухо. – Ветасик…

– Нет. Думай!

Фильм был странный. Назывался он «Умиление» и начинался с того, что бредущий за опохмелкой сельский тракторист Семен встречает почтальона и получает письмо. Родителей своих Семен не помнит, рос в детдоме, потом его усыновила колхозница, потерявшая мужа на войне. Письмо необычное, в большом красивом конверте со странными буквами, напоминающими одновременно арабскую вязь и клинопись. Из письма он узнает, что его настоящие родители, оказывается, евреи, сгинувшие по делу врачей-космополитов. Следовательно, и сам Семен, пропивший на днях тракторный аккумулятор, тоже еврей и может теперь выехать на постоянное место жительства в Израиль. Деньги на дорогу и обустройство (между прочим, немалые) дает какой-то фонд помощи евреям-сиротам имени Михоэлса.

– А кто этот Михоэлс? – спрашивает он у местного интеллигента – киномеханика.

– Вроде как артист был… – отвечает тот.

И вот Семен бродит по своей пьяной, нищей, разграбленной, в труху развалившейся деревне и рассказывает всем о том, что он теперь, выходит, еврей. Рассказывает бригадиру, почтальону, продавщице сельпо (в надежде на водку в кредит), рассказывает собутыльникам, милиционеру, бычку, привязанному к колышку, рассказывает заезжим бандитам, ворующим по церквам иконы… Одни просто отмахиваются, мол, допился, другие слушают сочувственно, даже наливают, третьи смеются. Так, например, полюбовница Семена, доярка Тонька, узнав, что ее хахаль теперь жиденок, так хохочет, мотая ведерными грудями и суча в потолок толстыми голыми ногами, что сталкивает несчастного с печки на пол. Заезжие бандиты тоже сначала издеваются и даже предлагают устроить погром, но потом задумываются…

А растерянный Семен тем временем идет на убогое сельское кладбище и сидит, обхватив голову, на могиле простой русской женщины Натальи Павлиновны, которая вырастила его и которую он всю жизнь считал матерью. Кстати, к материнской оградке он идет мимо других могил: с мутных кладбищенских фотографий таращатся молодые мужики, да и по датам видно, что все это – умершие сверстники Семена. Он идет медленно и, останавливаясь возле каждой фотографии, отплескивает понемногу на холмики из початой бутылки со словами: