После Сааркюля мы недолгое время жили в Санде. Озеро Ульясте, бездонное и неприветливое... О нём сложилось много легенд и поверий.

Старожилы говорили, что раз в году появляется на нём колоссальных размеров венок, а через пару недель гибнут десятки рыбаков... Искать их бесполезно: озеро беспощадно и алчно; оно не возвращает.

Однажды наша мама прибежала в ужасе ко мне: она увидела в воде голого человека. Он был весь покрыт ранами и водорослями. Когда я поспешила на берег, он медленно опускался в воду... <...>

В Санде мы были на сочельнике. Ёлка очень скромная, как и угощение. Но благостно и светло было на душе! Хозяин играл на стареньких клавесинах, и звуки трогательного хорала летели к сверкавшей огнями пёстрых свечей стройной ёлке».

Юбилейные даты Игоря Северянина

Юбилей Северянина совпал с отмечавшимся подобно юбилею столетием со дня смерти Пушкина: «Пушкинский год» и северянинский юбилей. В стихотворении «Пушкину» он говорит, что негоже долго быть вне родины. Накануне торжеств Северянин узнал 6 января 1937 года из газеты «Сегодня» о новом лауреате Пушкинской премии польском поэте Казимире Вежинском. «Между прочим, значится, что он всегда восторгался мною. Мне это было приятно прочесть», — сообщал он Фелиссе Круут. Но бедственное материальное положение и чувство обиды заставили Игоря Северянина написать Открытое письмо Казимиру Вежинскому:

«На всю Прибалтику я единственный, в сущности, из поэтов, пишущих по-русски. Но русская Прибалтика не нуждается ни в поэзии, ни в поэтах. Как, впрочем, — к прискорбию, я должен это признать, — и вся русская эмиграция. <...> Русская эмиграция одной рукой воскрешает Пушкина, другою же умерщвляет меня, Игоря Северянина. <...> Я больше не могу вынести ослепляющих страданий моей семьи и моих собственных. Я поднимаю сигнал бедствия».

В этот момент отчаяния Игорю Северянину пишет Николай Рерих:

«И радостно и грустно было мне получить письмо от 28-го февраля. Радость была в том, что Ваше творчество было мне близким и Ваше имя звучало во всех странах, в которых я был за эти годы. Радость была и в том, что Вы прислали и книгу стихов и манускрипт Ваш — всё это и звучно и глубоко по мысли и прекрасно по форме. А грусть была в том, что Вы пишете и о Вашем и вообще о современном положении писателей, — я бы сказал вообще о положении Культуры. Дело стоит именно так, как Вы и описываете. Книга стала не нужна. В домах подчас не находится книжной полки, а ведь было время, когда книга была другом дома. Сейчас происходит такой армагеддон, который захлёстывает всю жизнь, во всех её проявлениях...»

К пятидесятилетнему юбилею Игорь Северянин получает поздравительную телеграмму 20 мая 1937 года от Вальмара Адамса и Бориса Правдина: «Вечно юный Игорь Васильевич, памятуя некие сроки, приветствуем поэта, друга и рыболова».

Спустя три года поэт отмечает -35-летие своего литературного пути. В интервью 1940 года Игорь Северянин с горькой иронией характеризует три свои облика: биографический — Игорь Лотарев, Игорь-Северянин в ранний период творчества и зрелый поэт Игорь Северянин. В этом нет и намёка на то «восстановление исторической справедливости», на котором продолжают настаивать сторонники дефиса.

В январе 1940 года в рижской газете «Сегодня» Пётр Пильский помещает обширную статью «Игорь Северянин. 35-летие творческой деятельности», где пишет:

«С этим именем связана целая эпоха. Игорь Северянин был символом, знаменем, идолом лет петербургского надлома. Можно привести длинный ряд слов с этим корнем: “лом”: излом, надлом, перелом, — что-то перебалованное, оранжерейное, тепличное вырастало, зацветало на российской тёмной земле,— бедствовало, изгибалось и кокетничало. Кто не помнит успехов Игоря Северянина, его “грёзэрок”, “ананасов в шампанском”, “мороженого из сирени”? Всё изменилось.

Может быть, в последний раз 4 марта 1938 года он читает лекцию об эстонской литературе в Таллинской городской русской гимназии. В таллинской газете “Вести дня” 2 февраля 1940 года публикуется интервью: “Игорь-Северянин беседует с Игорем Лотаревым о своём 35-летнем юбилее”. Беседа завершается словами:

— Вы изволили заметить, что больше почти не пишете стихов. На какие же средства вы существуете?..

— На средства Святого духа, — бесстрастно произнёс Игорь Северянин. <...>

Очень странно! Человек почти безвылазно живёт в красавице Тойле, то в пустынном зимой курорте Гунгербурге, — живёт так в продолжение четырнадцати лет, и вдруг — путешествия, поездки, Таллин, Тарту, Латвия...

В чём дело?

Оказывается, сюда, в Ригу, Игорь Северянин приехал не только повидать своих друзей, — между прочим, фильмового режиссёра Александра Рустейкиса, но ещё и с серьёзной целью. Игорь Северянин за эти годы перевёл эстонских поэтов, числом чуть ли не за сорок, — напр., таких, как Виснапу — теперь задумал перевести в стихах поэтов Латвии — Скалбе, Аспазию. Поэтому, главным образом, он и стал нашим сегодняшним гостем.

Северянин мало изменился. Я не улавливаю у него даже лёгкого серебра седины: счастливец! Поэт, он теперь не хочет писать стихов.

Они остаются у него в душе, их напевы звучат в его ушах, он носит их под сердцем, но не печатает:

— Не для кого! Читатель стихов вымер. Я делаю моим стихам аборты».

Слова Северянина подтверждают оставшиеся в рукописях неизданные книги поэта. Поздних автографов нет или они не сохранились (известно, что последние письма поэт диктовал Вере Борисовне Коренди не в силах писать сам). В Фонде Северянина ЭЛМ есть подборка автографов стихотворений 1909—1934 годов на шестидесяти шести листах, которую предстоит более внимательно изучить, поскольку она могла быть не только случайным собранием рукописей. Листы расположены по хронологии. О разновременном характере автографов свидетельствует прежде всего неодинаковый почерк Северянина. Изучая рукописи этих лет, мы отмечаем резкое различие в графике текстов — от мелкого округлого почерка до крупного, неразборчивого или нарочито витиеватого. Рукописи выполнены на разной бумаге, несколько сделано на небольших