Он принялся за свой рассказ. Пока соответствующие слова не были сказаны, он все еще собирался насчет Марии быть совершенно честным. Но… какой с этого прок? Зачем уничтожать жену окончательно? Зачем оставлять ее с образом абсолютно ненавистного мужа? В результате он сказал, что у него с Марией был всего лишь легкий флирт. Он и знаком-то с этой женщиной меньше трех недель.

— Я только сказал ей, что встречу ее в аэропорту. Просто вдруг взял и сказал. Ну, наверно… видимо, что-то было у меня такое на уме — ни тебя, ни себя не хочу дурачить, — но, Джуди, клянусь, я ни разу даже не поцеловал эту женщину, а не то чтобы там иметь с ней какую-то интрижку. Потом произошла эта чертовщина, этот кошмар, и с тех пор я видел ее только раз, когда неожиданно оказался рядом с ней за столом у Бэвердейджей. Джуди, клянусь тебе, не было никакой интрижки.

Внимательный взгляд на ее лицо: вдруг паче чаяния поверила? Пустота. Отрешенность. Жмем дальше.

— Я знаю, надо было сказать тебе сразу, как только это случилось. Но все наслоилось как раз на тот дурацкий мой телефонный звонок. Тогда уж точно ты решила бы, что у меня какая-то интрижка, а ее не было. Джуди, я эту женщину и видел-то раз пять в жизни, и всегда на людях. Ну, я в смысле, что встретить кого-нибудь в аэропорту — это ведь тоже не интимное свидание.

Он примолк и вновь попытался уяснить ее реакцию. Никакой. Давящее молчание. Видимо, придется договаривать.

Он стал рассказывать про статьи в газетах, про неприятности на работе, про Фредди Баттона, Томаса Киллиана, Джина Лопвитца. Недомямлив еще про одно, лихорадочно соображал, что идет следом. Надо ли говорить о беседе с отцом? Это должно пробудить ее сочувствие: она поймет, до чего беседа была для него мучительной. Нет! Она может обидеться, узнав, что отцу он рассказал раньше… Но прежде чем перейти к соответствующему эпизоду, он заметил, что она больше не слушает. Ее лицо приняло странное, почти мечтательное выражение. Затем она начала хихикать. Звук при этом был похож на какое-то тихое щелканье у нее в горле — кхык, кхык, кхык.

Пораженно и оскорбленно:

— Что ты нашла тут смешного?

С едва заметной тенью улыбки:

— Да я над собой смеюсь. Весь уик-энд я расстраивалась из-за того, что ты так осрамился у Бэвердейджей. Боялась, что это повредит моим шансам стать председателем музейного фонда.

Вопреки всему Шерман почувствовал болезненный укол, услышав, что у Бэвердейджей он осрамился.

Джуди:

— Смешно, правда? Все эти мои волнения насчет музейного фонда.

Ядовито:

— Прости, что я мешаю твоим честолюбивым планам.

— Шерман, теперь я хочу, чтобы ты выслушал меня. — В ее тоне была такая спокойная материнская доброта, что стало страшно. — Судя по моей реакции, я не очень-то хорошая жена, правда? При всем желании… Но как? Я бы хотела предоставить тебе мою любовь или если не любовь, то… что?.. мое сочувствие, утешение, поддержку. Но не могу. Не могу даже притвориться. Ты обманул меня, Шерман. Ты понимаешь, что это значит — обмануть человека? — Это она произнесла тем же материнским, добрым тоном, что и все остальное.

— Обмануть? Да господи, это же был просто флирт, не больше. Если ты… состроишь кому-нибудь глазки… можешь называть это обманом, если хочешь, но я бы это так не назвал.

Она вновь изобразила что-то вроде улыбки и покачала головой.

— Шерман, Шерман, Шерман!

— Клянусь, что это правда.

— Ах, да не знаю я, что ты там делал со своей Марией Раскин, и знать не хочу. Не хочу, и все тут. Это ведь самое меньшее, хотя ты вряд ли поймешь.

— Самое меньшее из чего?

— Из того, что ты сделал со мной и не только со мной. С Кэмпбелл!

— С Кэмпбелл?..

— Со своей семьей. Мы ведь семья. Вся эта гадость — она ведь обрушилась на нас на всех. Она случилась две недели назад, а ты ничего не сказал. Скрыл от меня. Сидел со мной вместе, в этой самой комнате, смотрел ту передачу по телевизору, ту демонстрацию, и не сказал ни слова, потом в наш дом пришли из полиции — из полиции, в наш дом! — и я даже спросила тебя, что с тобой, а ты притворился, что это совпадение. А потом — в тот же вечер! — ты сидел рядом со своей… приятельницей… своей соучастницей… сообщницей… сам скажи, как ее называть… и опять ничего не сказал. Пусть жена думает, что все в порядке. Пусть по-прежнему витает в облаках со своими глупыми мечтами, пусть Кэмпбелл спит спокойно и видит детские сны, пусть будет нормальной маленькой девочкой в нормальной семье, играет со своими приятелями, лепит зайчиков, черепашек и пингвинов. В тот вечер, когда весь мир узнал о твоей эскападе, Кэмпбелл показала тебе зайчика, которого она вылепила из глины. Ты это помнишь? Помнишь? А ты лишь посмотрел и сказал всякие положенные слова! А теперь ты, — внезапно ее глаза наполнились слезами, — приходишь вечером домой и говоришь мне… что тебя… господи… завтра утром… аре… арестуют.

Конец фразы потонул в плаче. Шерман встал. Хорошо ли будет, если он попытается ее обнять? Или это только усугубит дело? Он приблизился на шаг.

Она выпрямилась и осторожно, нерешительно заслонилась руками.

— Нет, — тихо проговорила она. — Не надо, просто слушай, что я тебе говорю. — По ее щекам протянулись полоски слез. — Я постараюсь, попробую помогать тебе, и я постараюсь помочь Кэмпбелл — изо всех сил постараюсь. Но предоставить тебе свою любовь, свою нежность я не смогу. Не настолько я хорошая актриса. Это жаль, потому что тебе очень понадобится любовь и нежность, Шерман.

Шерман:

— Неужто ты не сможешь простить меня?

— Смогу, не смогу… — отозвалась она. — Что это изменит?

Ответа у него не нашлось.

С Кэмпбелл он поговорил в ее спальне. Только войти туда само по себе было достаточно, чтобы надорвать душу. Кэмпбелл сидела за своим столом (круглым, накрытым свисающей до полу скатертью из хлопка в цветочек — 800 долларов от «Лоры Эшли», поверх нее — стекло за 280 долларов), точнее, она полулежала на нем, низко склонив голову в позе глубочайшей сосредоточенности, и вырисовывала что-то печатными буквами, водя по бумаге большим красным карандашом. Образцовая комната маленькой девочки. Повсюду куклы и мягкие зверюшки. И на белых эмалевых полках с ребристыми столбиками, и в обоих миниатюрных креслицах, тоже накрытых цветастыми чехлами от «Лоры Эшли». И у отделанной бантами спинки кровати, и среди старательно разбросанных кружевных подушечек, и на обеих прикроватных круглых тумбочках, с которых до полу свисали матерчатые чехлы… опять-таки не чехлы, а разорение сплошное. Никогда Шерман ни центом не попрекнул Джуди за то, какие сумасшедшие суммы она вложила в убранство только одной этой комнаты, и сейчас он тоже ни в малой мере не пожалел ни о каких затратах. Сердце его рвалось на части при мысли о том, как придется сейчас подыскивать слова, чтобы Кэмпбелл поняла, что призрачный мирок этой комнаты рухнул, и рухнул на много лет раньше, чем мог бы.