Ему захотелось испробовать таких же трудов, чтобы в конце жизни вот так же цепляться за гроб старой жены своей. Не отпускать ее от себя никогда. Полюбить крепко. И смириться с глупостями, часто посещающими ее голову…

На другой день в Киев были посланы княжи мужи от Владимира Всеволодича, Олега и Давыда Святославичей. Они привезли Святополку согласие своих князей на мир, если тот сделает что обещал. Пойдет с Мономахом на волынского Давыда, из-за чьих козней и сам в итоге пострадал, чтобы схватить его либо изгнать. Освободит и вернет в обитель заточенного в Турове игумена печерских иноков. Отберет у киевских жидов право продажи должников и обяжет уменьшить росты. Изгонит, отобрав имение, тысяцкого, повинного в убийстве печерских монахов. Киевский князь поклялся, что все исполнит.

Четверо князей съехались в Берестовом. Прибыли митрополит, два епископа, киевские игумены, без числа княжих мужей и младших отроков, вся стольноградская нарочитая чадь. Торжественно целовали большой золотой крест из Святой Софии, усыпанный лалами, яхонтами, смарагдами и жемчугами. Немедленно были посланы отроки в Туров и на двор тысяцкого. Последние вернулись с вестью, что боярин Наслав Коснячич бежал, оставив в Киеве жену и чад, но прихватив три больших ларя с самым ценным из имущества.

После пировали – в Берестовом, в Киеве, на Выдубичах.

Лишь князь Владимир Всеволодич уклонялся от пиров, но неизменно по обычаю благоволил дружине, шумевшей во хмелю.

В один из дней он сидел под светцем, склонившись над книгой покаянных назиданий, ибо близился Великий пост. Масленное веселье старшей дружины в пировальной палате достигало его слуха, но не отрывало от чтения. Скрипнувшая дверь также не отвлекла его поначалу – сенные холопы заходили без знака и без слов делали что нужно. Только почувствовав спиной, что некто, войдя, не намерен уходить, князь оторвал взгляд от письмен. На длинном ларе, заменявшем ему ложе, когда утомляло сидение над книгами, он узрел воеводу Ратибора. Вид боярина удивил Мономаха – с синими от бессонья подглазьями, в расхристанной рубахе и нечесаными колтунами на голове, при том без капли хмеля во взоре.

– Что не весел, воевода? – Владимир понял, что чтение придется отложить. – Или мед не сладок и вино не пьяно?

– Поговорить пришел, – хрипло ответил Ратибор, – с тобой, князь. Нужда приспела.

– Что ж, – тягостно вздохнул Мономах, – поговорим. О походе на волынского Давыда или об ином хочешь?

– О Гиде, жене твоей.

Владимир помрачнел лицом, отодвинул книгу.

– Скорблю по ней сильно, но уповаю, что Господь взял ее в обители праведных. Для чего хочешь тревожить память о ней?

– Для того, чтоб не тревожила она меня.

Ратибор почти не мигая смотрел на князя, и тому показалось, что взгляд воеводы нехорош.

– О чем речешь, не понимаю, – хмурился Владимир Всеволодич. – Вижу, что не хмелен ты, но говоришь как в хмеле.

– Четыре дня хожу будто в хмеле – не от меда и вина, а от червя, угрызающего душу. – Взор воеводы вдруг сделался дик и болезнен. – Освободи душу мою, князь.

– Да чего хочешь, не возьму в толк! – почти вскрикнул Мономах, осердясь на боярина за нелепость.

– Не понимаешь? – будто растерянно переспросил Ратибор, качнувшись туловищем вперед. – Да ведь это я взял ее на ложе, прежде чем она стала твоей. Что смолчал ты тогда перед всеми и тем покрыл ее позор, не значит, будто ничего не было. Об этом хочу говорить!

Лицо князя перекосилось гримасой.

– Для чего? – страдая, выдавил он. – На это есть попы. Если хочешь покаяться…

– Хочу, чтобы сперва меня услышал ты, князь. – Ратибор привалился спиной и затылком к стене, прикрыл глаза. – Я привез Гиду на Русь, для тебя, но не хотел отдавать ее никому. Неведомая страна, чужие люди, иные обычаи – это страшило ее, и она покорилась мне. Мы были любовниками лишь несколько ночей. Потом она вышла за тебя и родила первенца. Я считал его своим сыном. Не твоим, слышишь, князь!..

– Гида была мне верной женой, – твердо произнес Владимир. – Не смей порочить ее передо мной, боярин. – И тише добавил: – Я все простил ей. Давно…

– Она была верна тебе, – кивнул воевода. – И не хотела слушать меня. Но кто знает… Если бы князь Всеволод не отослал меня тогда посадничать в Тьмутаракань… Верно, он догадывался… Когда через год я вернулся, она стала уже крепче камня.

– Отец подозревал об этом, – подтвердил Мономах. – Он говорил мне о тебе, но я не поверил и не придал значения.

– Когда она ушла от тебя в черницы, я проклял тебя, князь. Я ненавидел тебя до того и еще больше озлобился после. Я желал тебе смерти. Хотел твоего унижения, чтобы ты пал в ее глазах. Чтобы ты потерял все – свои грады, все имение, само княжение. Чтобы ты сидел на гноище, как тот Иов из Писания, и все презирали б тебя. Чтоб твоя слава сменилась бесчестьем и все отвергались бы тебя. Ведь ты хочешь быть хорош для всех, князь. Я думал, что показать тебя всем в ином обличье нетрудно. Я ошибся…

– Зачем все это говоришь мне, Ратибор? – в задумчивой печали спросил князь.

– Я понял, что во всем ошибался, – не слышал его воевода, – когда увидел ее в гробу. Я не испытывал к ней ничего. В груди ничто не шелохнулось. Смерть открыла мне, что я никогда не любил ее. Сначала была страсть, а потом желание мстить тебе, отняв ее. Я хотел мести и за то, что ты звал Мстислава своим сыном. Знаешь, князь, когда у меня не осталось сомнений, что он и вправду твой? Когда он прислал тебе в Смоленск письмо, чтобы ты не мстил Олегу и помирился с ним. Мой сын такого бы не написал… – Помолчав, боярин продолжил: – Ты был достоин ее любви, князь. А я нет. Это я хотел стравить тебя со степняками, когда в Переяславль приехали Итларь и Кытан. Я, а не Святополк, и я придумал заставить тебя убить их. Но ты повернул это к своей выгоде… Я хотел, чтобы ты завяз в войне с Олегом, но ты вновь вышел чистым и с прибылью. Тогда я втравил тебя в новую распрю. Это я сказал волынским боярам, будто ты сговорился с Ростиславичем отнять у Давыда и Святополка их города и земли. Они легко поверили. Как и тому, что отец Святополка убит по твоему приказу. Но и теперь ты оборачиваешь все дело к своей чести… Я устал бороться с тобой, князь. Я оклеветал тебя – теперь ты суди меня. Что присудишь, то приму. Изгонишь – навсегда покину Русь. Только жену мою и сыновей не тронь, они невиновны, и имение им оставь, чтобы не прозябали.

Ратибор поднял взгляд. Оба смотрели друг на друга глаза в глаза, ни один не отводил. Когда нестерпимой уже казалась воеводе эта приглядка, Мономах наконец произнес:

– Не буду тебя судить, боярин. Бог тебе судья.

– Ты прощаешь меня, князь?! – В вопросе Ратибора звучало изумление, смешанное едва не с досадой.

– В последние годы я столько прощал и уступал… – Мономах невольно вспомнил слова Гиды. – Ты испытанный воевода, Ратибор. Мстислав мой сын. Гида умерла. А клеветы не было.