Холоп выплеснул из кружки старую воду, налил из корчаги свежей. Заботливо сгреб со стола сухие хлебные крошки.

– Туряк? Ах да. Это тот лис, что служил когда-то в Турове Святополку, – без выражения произнес князь. – А теперь нашептывает советы Давыду.

Добрыня хотел продолжать, но слепой вдруг попросил:

– Посиди со мной, Медведь. Просто так посиди. Ступай вон, Слота, – велел он холопу, и тот с шумным вздохом покинул клеть. Князь сел на ложе, незрячие глазницы уставил на храбра. – Мне не с кем здесь говорить. Мало Давыду, что отнял у меня зрение. Он не пускает ко мне даже попов. За что он так ненавидит меня?..

– Он боится тебя. – Добрыня уселся на скамью.

– Боится слепого? – Василько удрученно качнул головой. – Я ничем не угрожал ему. Но он хочет моей смерти. Я слышал недавно, как отроки говорили, что Давыд выдаст меня ляхам. Будто посланные от княжича Збигнева уже просили его о том. Не насытился Давыд моей кровью, хочет всю до капли выпить… Много зла я сделал ляхам, им есть за что злобиться на меня. И еще больше хотел наказать их за то, что грезят оторвать от Руси куски для себя. Мстить им за посмеяние над русской землей. Но вот что я тебе скажу, Медведь. Если Давыд отдаст меня ляхам, то не испугаюсь принять от них смерть. Лишь пожалею, что… – князь возвысил голос, гордо распрямил спину. Но тут же поник. – Нет, ни о чем не пожалею. Зачем мне теперь обманывать себя, когда и глаз нет, чтоб застилать взор. Скажу тебе как на духу. – Слепой обратил лицо к Добрыне – в нем была вдохновенная решимость. – Это ведь Бог послал мне. И муки мои, и это узилище, и смерть, если доведется, – все от Бога за мою гордость. Бог гордым противится, а смиренного сердца не уничижит… Сколько раз слышал это в церкви, и сам читал, а испытать пришлось лишь теперь. Не верил, пока сам не испробовал. Я ведь горд, Медведь. За троих горд, а может, и за четверых. За всех своих братьев, живых и мертвых, и за Давыда в придачу. По кличу моему собирались ко мне на этот год торки и берендеи, чтоб идти со мной на ляхов. Сказал я себе: если будет у меня такое войско, то не позову в помощь ни брата Володаря, ни Давыда. Младшие дружины их взял бы, а самим сказал бы: пейте, ешьте и веселитесь, да ждите меня с победой. А блазнилась мне ни много ни мало вся ляшская земля, мною завоеванная, дань для Руси собирающая… – Князь перевел дух. – После ляхов хотел еще пойти на Дунай, повоевать греков, отнять у них дунайских болгар. Если не с землей болгар взять, так гуртом к себе увести. От греков они все равно притеснения терпят, а у меня бы прижились, дружину бы пополнили, приплод обрусевший бы дали… И на том не успокоился бы, – продолжал обличать себя Василько. – Душа бы взалкала новой рати. Вот что еще было у меня в помыслах: отпросился бы у Владимира и Святополка идти на половцев. Владимир хотел общий поход собирать, а я бы и один пошел. Жалко мне было б делить славу с кем-то. Себе бы сполна добыл ее. А либо голову бы сложил за Русскую землю. И была б тогда моя слава печальной, но все равно б звучала, распевалась бы песельниками на княжьих пирах.

Князь криво, с тоской улыбнулся.

– Вот, добыл себе жалкую славу слепца, пострадавшего от коварства братьев… Клянусь тебе, Медведь, Богом: иных замыслов ни против Давыда, ни против Святополка в моем сердце не было. Не замышлял им ни в чем никакого зла. Веришь ли мне?

– Верю.

– Хорошо, – сказал Василько, будто от веры Добрыни зависело нечто. – Неповинен я. Но за мое тщеславие и гордыню смирил меня Бог слепотой и низложил на это вонючее ложе из гнилой соломы.

– Это сделали люди, – полувопросом отозвался Медведь.

– Десница Божья не остановила их. – Князь снова ощупью набрел на стол, приник к кружке с водой. Напившись, продолжал стоять. – Теперь у меня и слез нет, чтобы жалеть себя… А Давыду мстить не стану, – тихо и твердо произнес он. – Скажи ему, что если не хочет послать Кульмея, пусть пошлет к Мономаху тебя. Передай Владимиру мою просьбу не лить ради меня кровь. Тебе он больше поверит, чем грамоте без печати.

Добрыня, поднявшись, на прощанье замялся.

– Ляхи тебя не получат, князь. Обещаю.

Он шагнул к двери. Обернулся на слепца, стоявшего среди клети, широко для упора расставив ноги.

– Хочешь знать, кто наушничал Давыду о тебе? – простодушно спросил храбр.

Василько, покачнувшись, схватился за стол.

– Кто? – с хриплым придыханьем вырвалось из его горла.

– Туряк и двое других бояр, Василь и Лазарь.

Добрыня взялся за медное кольцо на двери и потянул. Дверь не поддалась. Он дернул посильнее, но лишь сорвал кольцо, плохо укрепленное.

Клеть была заперта на замок. Когда это сделали, он не заметил, все внимание отдав болезненной исповеди князя. На удары и зовы Медведя никто не откликался. Толстая дубовая дверь открывалась вовнутрь, и вышибить ее было нельзя. Добрыня поглядел на заколоченное оконце вверху. Оно было размером с два его кулака.

Лицо Василька, словно судорога, искривила страшная и холодная улыбка.

– Ты сказал, что разговаривал в доме с Туряком. Это он приказал запереть дверь. Я знаю. Они и самих себя перехитрят.

Добрыня растерянно бухнулся задом на скамью.

– Опять.

– Что опять? – спросил князь. Жесткая улыбка будто примерзла к его губам.

– Опять обманом заперли в темнице… Никогда мне не понять людей, – добавил он отрешенно и стал горестно бурчать себе под нос: – Не место мне среди них. Не хочу умереть в клетке как скомороший медведь.

Василько едва слушал его.

– Туряк, Василь, Лазарь. – Он повторял три имени как заклинанье. – Из-за ничтожных советчиков и наушников погибла моя слава. Вот кому воздам по трудам их!

Добрыня скучно и равнодушно смотрел на князя, вновь возгоревшегося местью.

23

Смиренные монахи, придя на киевский княж двор с телегой, испросили позволения забрать тела двух печерских схимников и одного послушника. Князь Мстислав велел дружинникам прогнать их. Но чернецы, рассеянные оружными кметями, вновь с заупокойным пением объявились на Бабином торгу.

Узнав от тиуна, чего они хотят, княгиня Гертруда пришла в ледяную ярость. Одна, без девок, обычно ходивших за ней, забыв о хворях и болях, поспешила в хоромы внука. С криком пройдя по сеням, палатам и горницам, нашла Мстислава в изложне. На девку в его объятиях не посмотрела и клюкой, окованной серебром, стала охаживать внука по голой спине и плечам. Досталось и телесам холопки, с воем выкатившейся из почивальни.

Мстислав, уворачиваясь на ложе от ударов, орал на бабку и звал на помощь сенных холопов. Челядь, однако, не решалась испытать на себе гнев обезумевшей старухи. А князь, набравшийся хмеля, никак не мог ухватить бьющую его палку, пока сама Гертруда не обессилела. Выронив клюку, она упала на ларь у стены и разразилась рыданьем.

– Господи!... Доколе же мне учить их уму-разуму?.. За что мне эта мука – видеть, как порождения мои сами себя губят! Не умереть мне спокойно. И на том свете буду томиться за грехи их!..