отличалось от компьютерной игры – задавай цели, нажимай на клавиши. Война 1999 года в Югославии – если можно так назвать ежедневное выполнение летных миссий бомбардировщиками НАТО, – казалось, подтверждала этот игровой взгляд (со стороны Запада) на новейшую историю.

11 сентября стало не просто началом новой мировой войны – между цивилизацией и террором, но и исходным пунктом в построении новых отношений между цивилизацией и реальностью. Новый век привел аргументы в пользу неустранимого характера того сопротивления, которое реальность оказывает попыткам знаково-игровой манипуляции с нею. Вторая иракская война, начавшаяся в марте 2003 года, поначалу своим быстро реализованным победным сценарием напоминала первую. Но повтору не суждено было состояться, войны-близнецы, как и башни-близнецы, не выдержали испытания истории. Победители вошли и остались на территории побежденных и дали ей себя окружить. В результате победный сценарий стал расползаться, обернувшись кошмаром медленно наползающей, кровавой, неотвратимой реальности, в которой спонтанно вспыхивают множественные центры сопротивления и которая уже менее всего укладывается в постмодерный канон компьютерной игры и телезрелища. Реальность – то, что противится сознанию, искусству, любым, самым изощренным орудиям технической подделки.

Одним рывком на рубеже веков жизнь повернулась в сторону новой жесткости, которой вдруг обернулась мягкость, расплывчатость, «ризомность» постмодерного конца XX века. Образ «ризомы», мягко стелющейся грибницы, где нет корней и стволов, низа и верха, где все со всем взаимосвязано, переплетено в мягкий клубок, – этот постмодерный концепт Делёза – Гваттари из книги «Тысяча плоскостей» стал знамением новейшей всетерпимости, безграничного плюрализма. Однако не случайно Делёз и Гваттари, при всем своем расположении к ризоме, сравнивают ее с кишением крыс, ос и прочих мелких грызущих или жалящих тварей[374]. В эпоху многокультурия цивилизация и варварство, первый, второй и третий миры – все сблизилось, смешалось, перепуталось… И вдруг из этого всесмешения выросла новая, беспрецедентная жестокость. Теперь мы знаем, что глобализация – это еще и экспансия страха, предельная уязвимость, когда всемирными транспортными и коммуникативными сетями чуждая, опасная реальность приближена к порогу каждого дома.

Все движения культуры и истории, описанные в этой главе: «крест новизны», «будущее после будущего» и «реальность после гиперреальности», – сходятся в одной перспективе, выводящей нас за пределы постмодернизма. Таково мироощущение начала XXI века. Новизна не поддается чарам повтора; будущее не поддается прогнозу; реальность не поддается власти симулякра. Теперь, на выходе из постмодернизма, они заново окружают нас: непредсказуемое будущее, необратимая новизна и неотвратимая реальность.

Раздел 7

По ту сторону постмодернизма

В этом разделе мы выходим за пределы постмодернизма и рассматриваем новые движения в культуре – прежде всего «протеизм» и «взрывной стиль», – которые отталкиваются от постмодерна и вместе с тем несут на себе печать породившей его эпохи.

От пост к прото. Новое начало – протеизм

«Постмодернизм» – лишь одно, хотя и наиболее общее, из ряда понятий, объединенных приставкой пост. Именно под знаком пост формировалось самосознание культуры последней трети XX века. Постмодернизм, постструктурализм, постисторизм, постутопизм, постколониализм, посткоммунизм и множество других пост было приклеено ко всевозможным явлениям, чтобы поскорее сдать их в архив.

На одном академическом философском сайте можно найти такие примеры пост и пост-пост дискурса: «недавние споры в гуманитарных науках сосредоточились на периоде постистории, пост-постмодерности, постискусства, посткапитализма, постфилософии, пост-постструктурализма, постгендера, пострасы, постметанарративов: перечень столь же нескончаемый, как и сами споры». Известный политолог и историк Сэмюэл Хантингтон назвал такое мировоззрение, которое объявляет конец всему, «эндизмом» («endism», «концевизм»)[375]. В качестве примера он приводил известную концепцию Фрэнсиса Фукуямы о «конце истории», обнародованную в конце 1980-х. Но если последующая история чему-то учит, то неминуемому концу самого эндизма.

Магия приставки пост позволяет отметить знаком прощания и отодвинуть в прошлое все, что еще вчера представлялось современным и актуальным. Можно легко расквитаться с урбанизмом или лиризмом, христианством или либерализмом, наклеив на них ярлычок постурбанизм, постлиризм, постхристианство, постлиберализм… Такой способ обновления, однако, чреват собственным поражением. Постмышление страдает зависимостью от тех же понятий, которые пытается оставить в прошлом. Например, понятие «постструктурализм» намертво приковано к тому самому структурализму, от которого желает освободиться.

Эта зависимость от прошлого становится еще более очевидной в случае умножения самих «постов», когда, например, постмодернизм, в свою очередь, отбрасывается в прошлое смелым добавлением к нему еще одного пост: пост-постмодернизм. К концу XX века, по мере нарастающей усталости от всяческих пост, стали появляться новые претенденты на обозначение эпохи, надвигающейся уже после самого постмодернизма: неомодернизм, мета, псевдо, семи, алтермодернизм и другие альтернативные термины[376]. Но победу все-таки одержала все тa же приставка пост, удваиваясь и прибавляясь к самой себе: пост-постмодернизм. Такое механическое добавление приставки освобождает от необходимости качественного определения новизны и, как в принципе бесконечный самоповтор, приближается к самопародии.

Однако на рубеже XX–XXI веков наблюдается гораздо более радикальный сдвиг в самосознании культуры. Мы живем не после (модернизма, структурализма, утопизма, коммунизма…) и даже не после самого постмодернизма или постструктурализма, но в самом начале нового периода, который лучше всего характеризуется антонимической приставкой прото: протоглобальный, протоинформационный, протовиртуальный…

1. Fin de siècle

У каждой фазы века: началa, середины, конца – есть свое мироощущение. Пока что лучше всего осмыслен феномен конца, так называемый fin de siècle, поскольку он уже дважды повторился на памяти хронометрически сознательного человечества, в XIX и XX веках[377]. Предыдущие «концы веков», вплоть до XVIII века, не носили характера каких-то особых календарных и философических торжеств, не вызывали наплыва обобщений, прогнозов и предчувствий, хотя бы потому, что в «счастливом» доиндустриальном обществе вообще не было привычки «наблюдать часы» и подчиняться ходу времени за пределом каких-то конкретных функциональных единиц типа карнавала или сбора урожая. Веком больше или меньше – какая разница? Люди лишь постепенно входили во «вкус истории» по мере того, как само историческое время ускорялось, вмещая в астрономическую единицу все больше информационных единиц и событий… И чем больше люди дорожили каждой минутой, тем более внушительными представали перед ними такие вехи, как смена десятилетий и столетий.

Fin de siècle указывает на особую атмосферу последних десятилетий XIX века, не просто «конца века», но «времени конца», – состояние усталости, безнадежности, имморализма, неврастении, утонченного распада, зачарованности болезнью и смертью. Вот определение Томаса Манна: «Вне зависимости от того, какое содержание вкладывали в модное тогда по всей Европе выражение fin de siècle, считалось ли, что это неокатолицизм или демонизм, интеллектуальное преступление или упадочная сверхутонченность нервного опьянения, – ясно было, во всяком случае, одно: это была формула близкого конца, „сверхмодная“ и несколько претенциозная формула, выражавшая чувство гибели определенной эпохи, а именно – буржуазной эпохи»[378].

В последние десятилетия XX века атмосфера fin de siècle повторилась, но уже в форме не декадентства, а постмодернизма.