— Это мой дядя, — с трудом разомкнул я рот.

— А-а, — протянул ефрейтор и спохватился: — Родной? — уточнил зачем-то.

Я кивнул.

— Вот! — вновь разъярился ефрейтор. — Хорошие люди гинут. А эта… Где медсанбат, спрашиваю? — напустился он на санитарку. — Ты че, на передовую ехала глазки лейтенантам строить… Теперь че? Теперь вот че?

— Я не знаю, — повторила санитарка пусто, отрешенно. — Пусть меня расстреляют…

— Расстреляют, расстреляют… — Ефрейтор замахнулся, и санитарка загородилась рукой.

— Не бейте!.. Не бейте меня, пожалуйста!..

Ефрейтор, кроя фельдшера, а заодно и шофера, рявкнул:

— Помогай! Чего сидишь?

И девушка с готовностью ринулась на голос, упала, запнувшись за раненого, вышибла у ефрейтора пустой уже котелок.

— Не гомони! — попросил я и, когда маленько все успокоилось, обратился к ефрейтору, показывая на дядю — Отдай мне его! Я хоть по-человечески похороню…

Ефрейтор озадаченно нахмурил лоб, почесал затылок, взглянул на санитарку. Она пожала плечами, как, мол, хотите, мне все равно.

— Документы и награды у вас? — обратился я к девушке. Она поспешно и угодливо закивала головой, начала расстегивать сумку. — Похоронную напишите в Игарку…

— Да знаем мы его, знаем, — уважительно протянул ефрейтор. — Я хоть недавно в танковой бригаде и то слышал: «Сорока, Сорока…» На хорошем счету был. Его после Киева хотят… хотели, — поправился ефрейтор, — на офицера послать учиться…

Значит, Вася мечтал о военном чине — погон-то со звездочкой с умыслом рисовал! Ну, тогда девки снопами бы валились…

Солдат поднял и подал мне на руках, как ребенка, дядю Васю. Я принял его негнущееся тело, в котором что-то жулькало и перекатывалось, стянул с себя плащ-палатку, завернул убитого и поволок скорее по просеке, пока не передумали ефрейтор и санитарка.

Вечером, неподалеку от Пущей Водицы я перетянул все еще сочащийся сукровицей живот дяди Васи бинтами, переодел его в чистое нижнее белье — надвигалось зимнее переобмундирование, оно происходило на фронте к седьмому ноября, и я успел получить две пары белья, нательное и теплое, также брюки с гимнастеркой. Исподнее белье я мог пожертвовать покойному, навоююсь досыта и в одной паре белья.

На кухне я попросил воды, под вечер привезенной с Днепра, умыл лицо дяди Васи, вытер его сухой онучкой, заменявшей мне полотенце. Друзья помогли выкопать могилу. Копалось податливо, песок «плыл», и где-то в полпояса глубины я опустил тело дяди Васи, завернутое в кусок брезента, пожертвованного нашим шофером. Закопал, прихлопал могилу лопатой, потом взял на ближней батарее топор, срубил сосенку, затесал ее по стволу и при свете фонарика написал имя, отчество и фамилию своего дяди, подумал, что бы еще изобразить — до обидного куцей получилась надпись, и добавил: — «Танкист. Погиб 5 ноября 1943 года». Здесь же, неподалеку от могилы я зарыл ослизлые пожитки дяди Васи — какой-то обычай смутно помнился: одежду покойника следует раздавать родственникам или уничтожать. Эта кому нужна?

Я лежал лицом во все еще теплом песке, и такая во мне была пустота, так болела контуженная голова, так пекло недолеченный глаз, что даже не было сил ни о чем думать, что-то вспоминать, хотелось уснуть и, хорошо бы, не проснуться. Но спины моей коснулся холод, сверху закапало, я откинулся затылком на комелек и на самом деле уснул, и во сне, наяву ли, повторял и повторял: «Христос с тобой, Вася! Христос с тобой…»

Ночью мы продвигались по свежепрорубленной трассе, достигли наконец опушки и со связистскими катушками, с телефонными аппаратами, стереотрубой, буссолью, планшетом, оружием отправились оборудовать наблюдательный пункт на окраине Пущей Водицы и в лес более не вернулись.

В ночи, над сосновыми борами горело небо, с западной стороны вспыхивали огромные, в середине адски-светящиеся взрывы. Клубясь, катились они вверх, раздвигали темень, приподнимали небо и, соря ошметками огня, рассыпали трубы, столбы, рельсы или выравнивали сверху большой, светящийся окнами дом, и он медленно, беззвучно разваливался, потом докатывался могучий гром, от которого вздрагивала, колебалась под ногами земля и в сосняках начинали, словно бы со страху, валиться деревья — фашисты разрушали великий город Киев.

Извещение на дядю Васю пришло зимой сорок третьего года, и в нем было написано, что он пропал без вести в декабре, в боях за освобождение Украины. Не знаю, что тогда сделалось с ранеными: разбомбили ль машину, потеряла ль санитарка сумку с документами и наградами раненых, но, может, и потому «без вести», что в машине среди раненых Васи не оказалось?

Двадцать лет спустя я бродил по соснякам возле расстроившейся, раздавшейся вширь и вдаль Пущей Водицы, искал могилу с сосновым комельком и не мог ее найти — кругом невозмутимо стояли и млели под ранним осенним солнцем стройные золотоствольные сосняки, и к ним со всех сторон примыкали шеренги вновь насаженных дерев, меж которых желтели маслята, розовыми воронками закручивались выводки рыжиков, которые тут почти не собирают, и по всему лесу сыто и успокоенно перекликались пичуги. Мне почудилось — я узнал по голосу и ту птицу, которая осенью сорок третьего извещала, что «в Киеве бардак». Кордон с колодцем мне найти тоже не удалось, и я двинулся наугад, по сосняку, и кружил в нем почти весь день, спугивая заполошно хлопающихся горлинок, потом устремился на шум дороги и сытые дымы дачного поселка. Над головой моей, по вершинам леса, стрекоча и вертясь, перелетала сорока, отманивая меня или предупреждая мирный лес о том, что в нем бродит нездешней местности человек и что-то ищет…

И подумал я: если по преданью — душа человеческая оборачивается птицею — ангельским голубем, синицей, горлинкой, то душа моего дяди иначе как сорокой не могла обернуться, вот и кружит она надо мною, прогоняет к живым…

«Так прощай на веки вечные, дядя Вася!» Я поклонился песчаной земле, густо заваленной рыжей хвоей, так густо, что сквозь нее реденько и с трудом просекалась травка, деревьям поклонился, которые вобрали в себя тысячи жизней, поклонился Великому древнему городу, не так ныне далеко и не грозно, а нарядно сверкающему вечерними огнями, цветной рекламой и текучими отсветами Днепра.

А следующим летом я отправился на теплоходе по Енисею и только разобрал вещи, только собрался прилечь и вытянуться на диване, как раздалась моя фамилия по внутреннему радио и просьба выйти на верхнюю палубу.

«Опять какое-нибудь недоразумение с билетам, с каютой», — подумал я. Но радио помолчало и добавило: «Вас ожидает родственник».

«Час от часу не легче!» — фыркнул я и неохотно поднялся по лестнице вверх. От леера отнял руки человек в речной форме и,