Если провокационные слухи распускались черносотенными изданиями в целях борьбы с «внутренним врагом», то либеральная пресса в большей степени оказывалась заложницей цензурных запретов и собственных иллюзий на то, что власти в конце концов пойдут навстречу обществу. Однако следует признать, что периодическая печать в целом создавала для читателей гнетущую психологическую атмосферу. Историк и издатель С. П. Мельгунов, тесно сотрудничавший с газетой «Русские ведомости», во время выступления в московском обществе деятелей периодической печати 28 февраля 1916 г. говорил: «Наша печать за самым малым исключением повинна в тяжком грехе распространения тенденциозных сведений, нервирующих русское общество, культивирующих напряженную атмосферу шовинистической вражды, при которой теряется самообладание и способность критически относиться к окружающим явлениям»[1176]. Тем не менее, изучая общественное сознание указанного периода, нельзя не отметить, что вся пресса в совокупности публиковала лишь малую толику тех слухов, которые блуждали на рынках, в очередях, в трамваях, пересказывались в светских салонах. Поэтому считать даже желтую прессу главной «фабрикой слухов» будет большой ошибкой.

В Государственной думе любители кулуарных пересудов встречались во всех партиях. Известно, что монархист В. М. Пуришкевич вносил собственную лепту в дискредитацию правительства не только обсуждением политических сплетен, но и оформлением их в стихотворную форму с последующим чтением крамольных строк своим знакомым. Так, например, в сентябре 1916 г. после известия о назначении А. Д. Протопопова министром внутренних дел он прочитал в стенах Думы стихотворение собственного сочинения «Штюрмерия»:

Д. И. Стогов, И. С. Розенталь указывают на роль светских, в первую очередь правомонархических, салонов в распространении слухов[1178]. Л. А. Тихомиров причислял к «правящим силам» Императорский яхт-клуб, ставя его выше правительства и Думы, подчеркивая его влияние «в придворных сферах»[1179]. Министерство внутренних дел интересовалось содержанием «клубных разговоров», хотя последние и характеризовались информаторами как басни[1180]. Однако следует учитывать специфику аристократических сплетен, которые редко становились достоянием широких народных слоев. Б. И. Колоницкий, разбирая различные версии о «фабрике слухов», которую относили на счет германской пропаганды, правой, либеральной или революционной агитации, отмечает «горизонтальный», а не «вертикальный» характер их распространения, а также обращает внимание на сближение «народного» и «элитарного» пространства слухов в годы мировой войны[1181]. Обычно сторонники конспирологической интерпретации слухов в качестве аргумента указывают на невероятно быстрое их распространение, в чем усматривают хорошо организованную работу агитаторов. Вместе с тем очевидно, что, несмотря на агитационную работу, слух лишь в том случае будет подхвачен широкими слоями, если будет соответствовать образам и представлениям масс. В этом случае наиболее жизнеспособными оказываются не искусственные пропагандистско-диверсионные слухи, а те, которые возникли внутри массового сознания. При этом есть рациональное объяснение невероятной скорости распространения актуальной информации. В. В. Кабанов связал ее со свойствами математических чисел, ссылаясь на Я. И. Перельмана, доказавшего, что провинциальный 50-тысячный город может узнать свежую новость в течение 1–2,5 часов[1182].

Помимо коммуникативной функции, массовые слухи обладали еще одним характерным свойством — прогностицизмом. Случалось, что слух о чем-то предвосхищал само событие. Учитывая, что природа массовых слухов была связана с некими формами коллективного бессознательного, основывалась на архетипическом уровне мышления, массовое сознание в слухах продуцировало вытекавшие из логики современных событий вероятные варианты развития. В этом проявлялась способность массового сознания интуитивно предугадывать будущее. Вместе с тем отрицать влияние массовых слухов на развивающиеся события тоже нельзя. Как будет показано в дальнейшем, власти реагировали на слухи, порой совершенно абсурдные, и, пытаясь предотвратить предсказанные в них события, сами того не желая, приближали их. Тем самым реализовывался упоминавшийся принцип «самоисполняющегося пророчества».

Несостоятельность попыток конспирологическо-политтехнологической интерпретации происхождения и влияния слухов демонстрируется вариативностью когнитивных моделей, разных для тех или иных социальных слоев, для города и деревни. Вместе с тем в этих моделях обнаруживаются и общие черты. Чаще всего общими для деревенской и городской среды являлись слухи как когнитивные модели, направленные на поиск виновных. Один из самых распространенных мотивов слухов в годы Первой мировой войны — это предательство. Причем если Генеральный штаб способствовал распространению информации о деятельности шпионов в России, то в народе ходили слухи о шпионах среди высшего командного состава армии, а также в правительстве. Типичным было обвинение правительства в сознательном провоцировании революции с целью либо перехода к реакции, либо, в зависимости от периода распространения, заключения сепаратного мира. Подобная когнитивная схема применялась представителями разных социальных групп. В период рабочих беспорядков июня — июля 1914 г. в Петербурге вину за их разгар горожане возлагали на товарища министра внутренних дел В. Ф. Джунковского[1183]; весной 1915 г., когда начинается кризис снабжения городов, растет социальная напряженность, виновным уже назначается министр внутренних дел Н. А. Маклаков: «Шингарев выразил убеждение, что Маклаков занимается провокацией, стараясь вызвать недовольства и беспорядки, чтобы построить свою карьеру на подавлении их. Я сам почти уверен, что это так», — писал в своем дневнике петроградский городской голова И. И. Толстой[1184]; в феврале 1917 г. распространяется слух о том, что февральские события — это продуманная провокация нового министра внутренних дел А. Д. Протопопова, который заблаговременно расставил на крышах пулеметы с целью расстрела манифестантов. Живучесть подобной когнитивной схемы кроется, по-видимому, в психологии обывателей, точнее — в человеческом страхе перед предательством. В эпоху смуты, когда рушатся системные основы общества, обыватель, теряя почву под ногами, опасаясь удара в спину, впитывает в себя всевозможные конспирологические теории. Поэтому изучение слухов должно идти одновременно с изучением массовых настроений обывателей, учитывать наиболее резонансные общественно-политические события и их восприятие массовым сознанием. За июль 1914-го — февраль 1917 г. мы можем выделить несколько хронологических отрезков, когда наиболее заметно менялись массовые настроения городских обывателей: период мобилизации и первых боев в Галиции и Восточной Пруссии (июль — сентябрь 1914 г.), во время которого в прессе доминировали оптимистические слухи о военных победах русской армии, надежды на скорую победу (при сохранении тем не менее значимой доли пессимистических слухов, вытекавших из неприятия войны народом); октябрь 1914-го — лето 1915 г. — период распространения пессимистических настроений, массовой шпиономании, осознание затяжного характера войны; осень 1915-го — весна 1916 г. — время усиления предчувствий внутриполитической катастрофы; лето 1916 г. — короткий промежуток надежд, связанных с Брусиловским наступлением; осень 1916-го — зима 1917 г. — предчувствие надвигающейся революции. В целом вектор массовых настроений был обращен в сторону постепенной иррационализации. Вместе с тем на каждом отрезке обнаруживается целый букет иногда взаимоисключающих эмоций и представлений, динамику массовых настроений нельзя описать однолинейной кривой, хотя на каждом из этапов можно выделить доминирующую эмоцию, настроение.