Условно тех, кто верил в революционную угрозу после войны, можно представить двумя группами. Первые, преимущественно представители либеральных кругов, считали, как и Толстой, что любое окончание войны всколыхнет народные массы и вызовет революционное брожение, для противодействия которому властям придется пойти на уступки общественным силам. Другие — как правило, представители консервативных кругов — считали, что лишь поражение в войне таит в себе опасность революции, так как победа приведет к сплочению власти и общества. В октябре 1914 г. протоиерей И. Восторгов писал архиепископу Антонию в Харьков: «Если не будет победы, нас ждут ужасы новой революции»[1197]. Позиция консерваторов демонстрировала плохое знание массовой психологии, впрочем, по мере развития событий в тылу и на фронте пессимистические прогнозы охватывали все более широкие слои общества.

Тем не менее до сентября 1914 г. в целом пресса фиксировала преобладание оптимистических настроений в обществе. 16 августа в статье «Настроение Петербурга» корреспондент «Петербургского листка» писал: «Последние наши успехи в Восточной Пруссии сильно отразились на настроении столицы: на скачках, на островах и в ресторанах масса публики, оживилась торговля в Гостином и Пассажах, воспрянули духом и биржевые тузы»[1198]. Вместе с тем в августе появились первые тревожные упоминания о стремлении немецкой партии при дворе заключить сепаратный мир[1199]. Период эйфории отдельных городских слоев закончился осенью 1914 г. Хотя в своей массе население еще не делало открыто пессимистических прогнозов, частная корреспонденция все чаще начинает фиксировать появление слухов о сепаратном мире[1200]. Отношение к этим слухам в городской среде было критичным, но и печатное слово уже не вселяло былой веры. «У нас носятся упорные слухи, что наши хотят заключить с Германией сепаратный мир, что в высших сферах сильно немецкое течение. Избави нас бог от такой глупости», — писал в октябре 1914 г. священник О. М. Никольский из Москвы П. В. Гурьеву[1201].

Вероятно, толчком к разговорам о сепаратном мире стал появившийся еще в августе 1914 г. слух о том, что великий герцог Эрнст-Людвиг Гессенский, брат императрицы Александры Федоровны, прислал ей письмо, в котором предупреждал, что если Германия будет разбита, то в стране обязательно вспыхнет революция, монархия будет заменена республикой, что приведет в скорейшем времени и к революции в России. Императрица с императором были напуганы этим прогнозом, и Николай II немедленно вызвал в Царское Село главнокомандующего, который якобы ответил, что он сам не против заключения сепаратного мира, но армия ему этого сделать не позволит. Кулуарно письмо обсуждали разные деятели, одни верили, другие нет. И. И. Толстой был среди последних, однако он не мог не обратить внимания на то, что сам по себе слух отражал тревожные общественные настроения: «Вздорность слуха для меня очевидна, но думается, что само возникновение его симптоматично»[1202]. Слухи о сепаратном мире подпитывались нежеланием низших слоев идти на войну, о чем с тревогой сообщали друг другу представители «патриотической» общественности. Л. А. Тихомиров записал в дневнике о «скверном настроении народа», что «по рынкам, по лавкам будто бы говорят, что не хотят идти на войну, не пойдут на призыв, разграбят лавки и устроят забастовку»[1203].

Впрочем, у слухов на тему мира была и оптимистическая версия. В этом случае мир запрашивала Германия ввиду признания проигрыша в войне, исчерпания своих экономических и людских ресурсов. В конце ноября 1914 г. по Петрограду пронесся слух, что Вильгельм II взят в плен и уже доставлен в столицу. Находились свидетели, которые видели его в Петровском парке. Как выяснилось, за настоящего кайзера взбудораженное сознание свидетелей приняло загримированного актера, участвовавшего в съемках фильма «Заговор против короля Альберта»[1204].

В январе 1915 г. появилась новая версия происхождения разговоров о сепаратном мире. Якобы на этот раз инициатива исходила от министра внутренних дел Н. А. Маклакова, который представил императору записку о необходимости скорейшего прекращения войны, так как в России назревает революционное брожение и войска необходимы для подавления политических выступлений[1205]. В марте — апреле тема революции получила новое развитие: возник слух (одним из его активных распространителей был М. Горький), что Министерство внутренних дел готовит к окончанию войны крупные беспорядки с тем, чтобы подавить их силой и тем самым не дать разгореться революции[1206]. Говорили, что есть опасность более серьезной революции, чем в 1905–1906 гг. Петроградский городской голова И. И. Толстой, обращая внимание на антиобщественную позицию Н. А. Маклакова, находил подобные разговоры не лишенными оснований, отмечая страх министра внутренних дел перед революцией.

На рубеже 1914–1915 гг., когда населению становится известно, что не хватает оружия и боеприпасов для фронта, по стране прокатывается серия показательных расправ с якобы предателями (дела княгини Шаховской, полковника Мясоедова и др.), современников посещают пессимистичные мысли об исходе войны: «Да, видно не судьба нам иметь с таким правительством ничего, кроме позора, проигрыша всех интересов России, — и, вероятно, революций, от которых конечно ни на грош пользы не прибавится. Какая злосчастная эпоха. И какое неумение находить людей. Сухомлиновы, Григоровичи и Сазоновы — прямо пиковые карты», — писал 10 февраля 1915 г. в своем дневнике Л. А. Тихомиров[1207]. Обыватели начинают пересматривать свои представления об истинных причинах войны, вспоминается назревание революции в июле 1914 г. Если в первые недели войны мысль о том, что война спасает монархию от революции, с досадой посещала умы социал-демократов и вызывала вздох облегчения у правых, то к концу 1914 г. она приходит в головы более широких слоев городских обывателей, приводя их к неожиданным предположениям о наличии между Вильгельмом и Николаем некоего сговора. В среде разных социальных групп уже летом появилось мнение о том, что Вильгельм напал на Россию, ожидая, что революция заставит русское правительство пойти на заключение мира; осенью — зимой 1914 г. обыватели задумывались о политической выгоде, которую получил российский император с началом мирового конфликта. Менее радикальная точка зрения была представлена высказываниями о том, что война явилась результатом преступного замысла одних (в одних случаях немцев, в других русских министров) и результатом преступного ротозейства других (русского правительства или лично Николая): «Банда разбойников затеяла войну, другая банда разбойников не сумела вовремя, благодаря своему ротозейству, предотвратить ее и заставили миллионы других, ни в чем невиновных, мирных людей расхлебывать их ротозейство, расплачиваться за их разбойничьи души»[1208].