Где же тут может быть спрятана казна? Когда я приходил сюда раньше, солдаты завязали мне глаза и сняли повязку только на крыше. Однако мне помог инстинкт lépero и bandido. Я заметил часового, стоявшего у двери одной из комнат второго этажа, дальше по коридору. То было единственное помещение, возле которого выставили пост. Свои боеприпасы Риано скорее распределил бы по всему зданию, нежели сосредоточил в одном месте, где они могли быть уничтожены взрывом при единственном случайном попадании, и потому вряд ли часовой караулил арсенал. Я мигом сообразил, что там хранится казна. Протолкавшись сквозь толпу индейцев, я быстро взлетел вверх по лестнице, опередив Диего и остальных. От вида кровавой резни меня мутило. На втором этаже кое-где еще продолжались стычки, но индейцы уже срывали с врагов – как мертвых, так и еще живых – одежду. Пеоны преображались в гачупинос. Они надевали широкополые кожаные шляпы, роскошные панталоны и расшитые серебром куртки. Все, что только удавалось найти, сорвать или подобрать, переходило к победителям, ибо то были трофеи завоевателей. Люди, никогда не владевшие ничем, даже грязью у себя под ногами, вечно ходившие в лохмотьях, жившие в грязных лачугах, сейчас облачались в роскошные наряды тех, кто считал их рабами.

Кровь была повсюду: ею истекали убитые и раненые, она заливала ставший скользким пол, была размазана по стенам, в ней были перепачканы и умирающие и уцелевшие, и оружие, и зерно. И точно так же повсюду была смерть: о ней возвещали и крики победителей, и вопли побежденных.

Дверь в комнату, куда я направлялся, была полуоткрыта – на пороге валялось тело убитого испанца. Я переступил через него и зашел внутрь. Мое внимание сразу привлек сундук, украшенный гербами Гуанахуато, и лишь потом, боковым зрением, я уловил какое-то движение и едва успел отшатнуться, отбив клинком удар. Я потерял было равновесие, но все-таки сумел устоять на ногах.

Моим противником был испанец с окровавленным лицом, державший в правой руке шпагу, а в левой – пистолет. Он уже навел на меня дуло, когда дверь резко распахнулась и появился Диего Райю.

Он бросился между мной и врагом, и тот выстрелил.

– Нет!

В маленьком помещении выстрел прозвучал как раскат грома. Диего отбросило на меня, но я уклонился, проскочил мимо него и снизу вверх нанес испанцу удар клинком под подбородок. Враг отшатнулся и рухнул. Я опустился на колени перед лежавшим на полу молодым ацтеком. Он сознательно прикрыл меня, приняв на себя предназначавшуюся мне пулю, и сейчас по его белой рубахе расплывалась кровь.

– Диего...

– Amigo... – прошептал он, вцепившись на мгновение в мою руку, но затем судорожно дернулся и обмяк.

Услышав хрип испанца, пытавшегося набрать в легкие воздуха, я поглубже вонзил в него шпагу. Он затих.

Обернувшись, я увидел Марину, тоже с окровавленным клинком в руке. Впрочем, она была перепачкана в крови вся, с головы до ног. Глядя на поверженного Диего, она с трудом сдерживала слезы.

– Так много... Так много наших товарищей погибло.

* * *

Позднее, когда убийства наконец прекратились, падре приказал нам отвести уцелевших в тюрьму. Сундуки, которые мы заполнили золотом и серебром, были составлены снаружи, на улице. Стоя рядом с ними и попыхивая сигарой в ожидании фургона, на который их следовало погрузить, я поглядывал на пленников, которых выводили из зернохранилища. Внезапно я заметил женщину-метиску. Ничего удивительного в этом не было, поскольку Риано, рассчитывая выдержать в зернохранилище долгую осаду, взял с собой туда пару дюжин женщин – чтобы печь тортильи и, вне всякого сомнения, удовлетворять мужские потребности защитников. Но черты этой женщины показались мне знакомыми, и когда она, заметив мое пристальное внимание, явно занервничала и попыталась скрыться в толпе, я догнал ее, сбил ударом сзади по голове на землю и поднял за волосы.

– Эге, да это мой старый друг нотариус, – сказал я, ухмыляясь. Это и впрямь оказался тот самый ублюдок, который, когда я сидел в тюрьме, всячески пытался вырвать у меня признание и приложил руку к решению спровадить меня на каторгу, то есть на верную смерть.

Пленник в ужасе уставился на меня.

– Вы не находите, сеньор нотариус, что переодеваться в женское платье трусливо и бесчестно?

Не дождавшись ответа, я дал ему увесистого пинка.

– Отволоки эту свинью в тюрьму, – велел я индейцу. – А если он вздумает бежать, отрежь ему яйца. Раз этот ублюдок вырядился бабой, они ему все равно без надобности.

На протяжении следующих двух дней бойцы освободительной армии рыскали по городу, разоряя и грабя дома и промыслы испанцев. Альенде снова попытался прекратить мародерство: он врезался на коне в толпу и собственноручно отвешивал удары клинком своим же бойцам, требуя восстановить порядок. Увы, у него опять ничего не вышло. На этот раз я и не пытался помогать Альенде. Падре приказал не трогать семьи испанцев, но остановить разбушевавшихся победителей было не под силу даже ему. Он понимал, как воспламенила сердца ацтеков эта великая победа, и рассудил, что в данном случае лучше подождать, пока огонь их страстей утихнет сам собой. А вот Альенде и его офицеры, хотя и были по большей части людьми отважными и неглупыми, индейцев совершенно не понимали. Они желали, чтобы те вели себя как настоящие солдаты.

¡Аy de mí! Да будь ацтеки настоящими солдатами, они никогда в жизни не пошли бы на штурм укрепленного зернохранилища чуть ли не с голыми руками. Атака, в которой погибло примерно пятьсот испанцев, закончилась победой, но за этот успех заплатили своими жизнями около двух тысяч индейцев. Потери оказались столь велики, что для погребения павших пришлось вырыть в сухом речном ложе ров, ставший братской могилой. Индейцы одержали победу не за счет воинского умения, ее принесло им отчаянное, самозабвенное мужество.

Я сроду не был человеком, склонным к размышлениям или особо чувствительным, но сейчас, идя по улицам Гуанахуато, просто не мог не призадуматься. Раньше мне никогда и в голову не приходило гордиться тем, что в моих жилах текла ацтекская кровь. Меня вырастили и воспитали в убеждении, что достаточно одной капли этой «нечистой» крови, чтобы наложить на человека вечное клеймо: она словно бы заражала его постыдной, неизлечимой болезнью, носителю которой доступ в приличное общество был навеки заказан. Привыкнув к тому, что пеоны всегда и во всем пребывали в подчиненном положении по отношению к носителям шпор, я глубоко усвоил миф об их изначальной неполноценности, но теперь, увидев собственными глазами, как эти люди отважно сражались и умирали за свободу, убедился в правоте падре. Три столетия угнетения не прошли бесследно, но человек, обладающий задатками истинного лидера, смог пробудить в сердцах забитых безответных пеонов решимость и отвагу. Я, разумеется, говорю о падре. Индейцы любили его, восхищались им, уважали его. Дон Идальго верил в них, а они, стараясь оправдать его ожидания, проявляли невероятную храбрость, идя в атаку под смертоносным огнем чуть ли не с голыми руками и отдавая за общее дело свою жизнь. Тут мне невольно вспомнился Диего.