– Уехать, – сказал папа, – это, в сущности, неплохая идея.

Кажется, я поняла маму.

Она говорила, что он всегда со всем соглашается и это совершенно невыносимо. Но ведь это всего лишь папа. Поэтому надо на это махнуть рукой и постараться снять какие-то пенки с его легкомысленного оппортунизма. Вот так. Расчетливо и цинично. А что поделаешь? Потому что я люблю… Неважно! Не скажу. Никому не скажу, что я люблю. И тем более кого я люблю. Но папа, даром что изображал из себя слабоумного, кажется, обо всем догадался.

– Неплохая идея, – сказал он. – Ехать можно в Рим. А уезжать, так уж верно, в Нью-Йорк. Или вообще в Буэнос-Айрес. Знаешь, что такое Буэнос-Айрес? – задал вопрос папа и сам на него ответил: – Славный ветерок!

Он зажмурился, будто бы стоя на теплом атлантическом берегу и ощущая нежный ветер с океана. Но потом нахмурился и серьезно спросил:

– А с кем ты собираешься уезжать? Неужели с этой рыжей девчонкой, которую ты попросила привезти тебе из имения? С девицей Мюллер? Я не собираюсь тебе ничего запрещать! – Он встал с дивана, на котором, откинувшись на подушки, расслабленно сидел до этой минуты. Встал, очень сухо и упруго подошел ко мне и заглянул в глаза. – Делай, что хочешь. Но зачем же ты мне сказала, что собираешься замуж? Делай что хочешь, но лгать зачем? Адальберта-Станислава Тальницки фон Мерзебург, зачем ты лжешь?

– Боже, папочка! – сказала я, отшатнувшись от него и для вероподобия закрыв лицо руками. – Неужели ты подумал, что я… О нет, невозможно! Я обыкновенная девушка. Я непременно выйду замуж, буду обожать своего мужа и рожать от него детей. А Грету я люблю просто так. Просто, понимаешь? Она мне мила и симпатична. Вот ты, папа, любишь своего этого приятеля князя – никак не могу запомнить его фамилию, – у которого жирный сын. Тупой жирный мальчишка. Ну, этот князь – твой друг, небогатый, с которым вы вместе ездили в Рим. Которому твой дедушка давал целый кошелек золотых монет – ну ты же мне рассказывал! – якобы чтобы заказать мессу у Святого Петра, а на самом деле просто, чтобы он мог жить с тобой в Риме за дедушкин счет. Помнишь?

– Ну да, – сказал папа, – мой друг Дорнберг-Хесснер.

– Ты его очень любишь? Но я же не говорю тебе, что у тебя к нему ураническая любовь?!

– А ты почем знаешь? – вдруг расхохотался папа и как-то даже отчасти непристойно толкнул меня в плечо, как это бывает между мужчинами простого звания, когда они своей мужской компанией сидят в трактире, и пьют, и хлопают друг друга по спинам, и громко хохочут – и папа, хохоча, повалился на диван.

Но тут же выпрямился, посерьезнел, нахмурился и сказал, чеканя каждый слог:

– Я по-шу-тил. Я пошутил, Далли, ты поняла?

– Я поняла. Папа, у тебя остались еще приглашения? Напиши, пожалуйста, маме.

– Сама, сама, сама, – сказал папа, подойдя к бюро, отворяя дверцу и доставая конверт – мы с ним сидели в дедушкиной комнате.

В так называемой дедушкиной, если вы помните.

– Неужели ты не напишешь маме хотя бы то, что ты написал всем остальным? – спросила я. – Вежливо и формально. Такой-то приглашает такую-то на такой-то обед?

– Вообще-то и те приглашения ты тоже могла сама написать, – сказал папа. – Ты, кстати, всегда так делала. Начиная с восьми лет, наверное. Разве не помнишь, как вы с мадам Антонеску писали пригласительные карточки? Как у тебя соскакивали кляксы с пера и мадам заставляла тебя – боже, какая она была терпеливая, просто ангел, ангел! – сказал папа, – и мадам заставляла тебя тщательно выводить длинные фамилии твоих маленьких друзей.

– Глупых и гадких детишек твоих друзей, – подхватила я.

– А они, эти глупые и гадкие детишки… А что в них гадкого, кстати? Не дурнее тебя, – сказал папа и щелкнул меня по носу конвертом с пригласительным билетом. – И эти детишки тоже, подперев головку кулачками, выводили, пыхтя: «Дорогая Адальберта-Станислава! Честь имею пригласить тебя на свой день рождения. Любящая тебя Марта-Франческа». Так что вот! Не ленись! – сказал папа, сменив голос с умильного на грубый, и протянул мне конверт.

– Ты просто очень упрямый человек, – сказала я. – А маме было бы приятно. Тем более, что она, ты только не кричи и не маши руками, тем более что она, мне кажется, до сих пор мечтает вернуться…

– Куда? – спросил папа.

– Какой немужской вопрос, – сказала я.

– Тебе не кажется, что ты переходишь некоторые границы? – сказал папа, прикусив губу.

– Ты не хочешь, чтобы она к тебе вернулась? – спросила я.

– Границы, границы, Далли! – сказал папа. – Юная, пока еще не совсем совершеннолетняя дочь объясняет отцу, – он поднял палец, – что-то о мужском и немужском поведении. Если бы я был простой мужик, я бы спросил: ты что, белены объелась, дура?

– Как мне повезло, – сказала я. – Еще одна причина гордиться своей высокородностью.

– Тебя не пробьешь, – сказал папа.

– Не надо меня пробивать, – ответила я. – Напиши маме приглашение. Ей будет приятно. – Папа смерил меня взглядом, откинул деревянную, с квадратом зеленого сукна посередине писчую доску бюро, сильно оперся о нее локтями, так что я испугалась, что маленькие бронзовые петельки сейчас оторвутся, доска обломится, и папа шлепнется на пол, потому что он согнулся над бюро стоя – это же было большое стоячее бюро-конторка с откидной доской.

Папа достал вечное перо – оно как раз тут же торчало в стакане – и, изображая холодность и почти что брезгливость, – но на самом деле я видела, что с удовольствием – написал, что он имеет честь пригласить графиню Гудрун фон Мерзебург на обед по случаю дня рождения своей дочери.

Я заглядывала ему через плечо: он красиво расписался и попросил меня поискать, куда девалось пресс-папье.

– Не годится, – ответила я. – Придется переписывать. Перечитай еще раз. Ты приглашаешь графиню фон Мерзебург на обед по случаю дня рождения своей, то есть твоей, дочери. По-моему, это звучит глупо и невежливо.

Папа повернул голову и спросил:

– А как будет вежливо? – У него сильно покраснели уши. – И вообще, что тебе здесь не нравится?

– Я же ваша общая дочь, – сказала я. – Ты приглашаешь маму на день рождения своей дочери, вдумайся.

– Иди к черту, – сказал папа. – Ты чего стоишь? Я сказал «иди к черту» в прямом смысле слова. Проваливай! Скройся с глаз!

– Как хорошо, папочка, что ты не простой мужик, – сказала я, – как ты только что сам изволил заметить. И поэтому напиши просто: «Дорогая Гудрун! У нашей дочери день рождения. Приходи! Твой Славомир».

– Сейчас, – сказал папа. – Минуточку. Все будет, как ты хочешь.

Он порвал прежнее приглашение, достал новое (там была еще стопочка, штук десять, наверное. Папа их с запасом заказал в типографии), прищелкнул пальцами, подул на золотой кончик вечного пера и написал: «Любимая! Обнимем вместе нашу дочь. Вернись, я все прощу! Вечно твой С.»