Коллена, ибо эта рябая, изъеденная кислотами физиономия отнюдь не походила на лицо его даба.

— Да, это я, твой Жак; под видом священника я пришел тебя спасти. Смотри, не будь глуп, не выдай меня, притворись, что исповедуешься.

Все это было сказано скороговоркой.

— Молодой человек совсем подавлен, смерть пугает его, он во всем сознается, — сказал Жак Коллен, обращаясь к жандарму.

— Скажи мне что-нибудь такое, чтобы я знал, что ты — он, ведь у тебя только голос его, — сказал Теодор.

— Видите ли, несчастный говорит мне, что он невиновен, — продолжал Жак Коллен, обращаясь к жандарму.

Биби-Люпен не осмелился ответить, боясь быть узнанным.

— Sempre mi![25] — сказал Жак Коллен, подойдя к Теодору и шепнув это условное выражение ему на ухо.

— Sempre ti![26] — ответил юноша, отвечая на пароль. — Да, ты мой даб.

— Дело твоих рук?

— Да.

— Расскажи мне все без утайки. Я должен сообразить, как мне действовать, чтобы тебя спасти; время на исходе, Шарло здесь.

Корсиканец тотчас опустился на колени, как бы желая исповедаться. Биби-Люпен не знал, что ему делать, ибо разговор занял меньше времени, нежели чтение этой сцены. Теодор в кратких словах рассказал, при каких обстоятельствах было совершено преступление, о чем не знал Жак Коллен.

— Меня осудили, не имея улик, — сказал он в заключение.

— Дитя, ты занимаешься разговорами, когда тебе собираются снять голову.

— Обвинить меня можно было только в закладе ценностей. Вот как судят, да еще в Париже!

— Но все же как было дело? — спросил Обмани-Смерть.

— А вот как! За то время, что я тебя не видел, я свел знакомство с одной девчонкой, корсиканкой; я встретил ее, как приехал в Пантен (Париж).

— Глупцы, любящие женщин, вечно из-за них погибают! — вскричал Жак Коллен. — Это тигрицы на воле, тигрицы, которые болтают да глядятся в зеркало! Ты был неблагоразумен!

— Но…

— Поглядим, на что она тебе пригодилась, твоя проклятая маруха!

— Эта красотка, тоненькая, как прутик, увертливая, как уж, ловкая, как обезьяна, пролезла в трубу и отперла мне дверь. Собаки, нажравшись шариков, издохли. Я накрыл втемную обеих женщин. Когда деньги были взяты, Джинета опять заперла дверь и вылезла в трубу.

— Выдумка хороша! Стоит жизни… — сказал Жак Коллен, восхищаясь выполнением злодеяния, как чеканщик восхищается моделью статуэтки.

— Я сглупил, развернув весь талант ради тысячи экю!

— Нет, ради женщины! — возразил Жак Коллен. — Я всегда говорил тебе, что мы из-за них теряем голову!

Жак Коллен бросил на Теодора взгляд, полный презрения.

— Тебя ведь не было! — отвечал корсиканец. — Я был одинок.

— А ты любишь эту девчонку? — спросил Жак Коллен, почувствовав скрытый упрек.

— Ах, если я хочу жить, то теперь больше ради тебя, чем ради нее.

— Будь спокоен! Недаром я зовусь Обмани-Смерть! Я позабочусь о тебе!

— Неужто жизнь? — вскричал молодой корсиканец, поднимая связанные руки к сырому своду каземата.

— Моя Мадленочка, готовься воротиться на лужок, — продолжал Жак Коллен. — Ты должен этого ожидать, хотя тебя и не увенчают розами, как пасхального барашка!.. Уж если они нас однажды подковали для Рошфора, стало быть, хотят от нас избавиться! Но я сделаю так, что тебя пошлют в Тулон, ты сбежишь оттуда, воротишься в Пантен, а тут уж я устрою тебе жизнь поприятнее…

Вздох, который редко можно было услышать под этими несокрушимыми сводами, вздох, вызванный радостью избавления, звук, которому нет равного в музыке, отраженный камнем, отдался в ушах изумленного Биби-Люпена.

— Вот что значит отпущение грехов, обещанное мною в награду за чистосердечное признание! — сказал Жак Коллен начальнику тайной полиции. — Эти корсиканцы, видите ли, господин жандарм, люди глубоко верующие! Но он невинен, как младенец Иисус, и я попытаюсь его спасти…

— Да благословит вас Бог, господин аббат!.. — сказал Теодор по-французски.

Обмани-Смерть, чувствуя себя больше, чем когда-либо, каноником Карлосом Эррера, вышел из каземата, быстро прошел по коридору и, явившись к господину Го, разыграл душераздирающую сцену.

— Господин начальник, этот юноша невиновен, он указал мне виновного!.. Он едва не умер из ложно понятого чувства чести… Ведь он корсиканец! Сделайте одолжение, попросите генерального прокурора принять меня, я не задержу его более пяти минут. Господин де Гранвиль не откажется выслушать испанского священника, столь пострадавшего по вине французского правосудия!

— Иду к нему! — отвечал господин Го, к великому удивлению зрителей этой необычной сцены.

— А покуда, — продолжал Жак Коллен, — прикажите вывести меня во двор, ибо я хочу закончить обращение одного преступника, которого уже коснулась благодать… О-о! У этих людей есть сердце!

Это краткое слово вызвало движение среди присутствующих. Жандармы, тюремный писарь, Сансон, смотрители, помощник палача, ожидавшие приказа «закладывать машину», выражаясь тюремным языком, — весь этот мирок, не так легко поддающийся волнению, загорелся вполне понятным любопытством.

В эту минуту с набережной послышался грохот, и экипаж в щегольской упряжке остановился у наружной решетки Консьержери, что явно было неспроста. Дверца отворилась, быстро откинулась подножка; все подумали, что приехала важная особа. Вскоре у решетки появилась, размахивая синей бумагой, дама, сопутствуемая выездным лакеем и гайдуком. Богато одетая, вся в черном, в шляпе с опущенной вуалью, она утирала слезы большим вышитым платком.

Жак Коллен сразу узнал Азию, или, возвращая этой женщине ее настоящее имя, Жаклину Коллен, свою тетку. Свирепая старуха, достойная своего племянника, сосредоточившего все помыслы на узнике, которого он защищал с умом и проницательностью, по меньшей мере равными уму и проницательности судебных властей, получила разрешение, с отметкой начальника всех парижских тюрем, выданное накануне по совету господина де Серизи на имя горничной герцогини де Мофриньез, увидеться с Люсьеном и аббатом Карлосом Эррера, как только последнего переведут из секретной. Самый цвет бумаги уже говорил о влиятельной рекомендации, так как эти разрешения, подобно пригласительным билетам на спектакль, отличаются особой формой и видом.

Поэтому привратник отворил калитку, тем более узрев гайдука с плюмажем, в зеленом, шитом золотом камзоле, сиявшем, точно мундир русского генерала, — все это выдавало аристократическую посетительницу, чуть ли не королевского происхождения.

— Ах, дорогой аббат! — вскричала, увидя священника, мнимая аристократка, проливая потоки слез. — Как можно было заключить сюда хотя бы на минуту этого святого человека!

Начальник взял разрешение и прочел: «По рекомендации его сиятельства графа де Серизи».

— Ах, госпожа де Сен-Эстебан, госпожа маркиза! — сказал Карлос Эррера. — Какая высокая самоотверженность!

— Сударыня, здесь не разрешается разговаривать, — сказал старый добряк Го.

И он собственной особой преградил путь этой груде черного шелка и кружев.

— Но на таком расстоянии! — возразил Жак Коллен. — И при вас?.. — прибавил он, обводя взглядом окружающих.

От тетки, наряд которой должен был ошеломить писаря, начальника, смотрителей и жандармов,