Теория эта вполне объясняет всю власть слов, сказанных маркизе д’Эспар ее горничной, полагавшей, что она уже пробудилась от сна: «Госпожа Камюзо по чрезвычайно спешному делу, известному мадам!»

Вот почему маркиза приказала, чтобы Амели впустили к ней немедленно. Жена следователя была внимательно выслушана, начиная с первых же ее слов:

— Маркиза, мы погибли, отомстив за вас…

— В чем дело, душенька?.. — отвечала маркиза, разглядывая госпожу Камюзо при слабом свете из полуоткрытой двери. — Вы сегодня божественны! Как вам к лицу эта шляпка! Где вы нашли этот фасон?

— Сударыня, вы чересчур добры… Но вы знаете, что Камюзо, когда допрашивал Люсьена де Рюбампре, довел его до отчаяния, и молодой человек повесился в тюрьме?..

— Что станется с госпожой де Серизи? — воскликнула маркиза, разыгрывая полное неведение из желания, чтобы ей все рассказали с начала.

— Увы! Она, говорят, лишилась рассудка… — отвечала Амели. — Ах, если бы вы пожелали попросить его высокопревосходительство вызвать тотчас же эстафетой моего мужа из Дворца правосудия, министр узнал бы диковинные тайны, и он, конечно, сообщил бы о них королю. Враги Камюзо закроют тогда свой рот!

— Кто же эти враги Камюзо? — спросила маркиза.

— Генеральный прокурор, а теперь и господин де Серизи.

— Хорошо, душенька, — отвечала госпожа д’Эспар, обязанная господам де Гранвилю и де Серизи своим поражением в гнусном деле, затеянном ею с целью взять под опеку своего мужа, — я беру вас под свою защиту. Я не забываю ни друзей, ни врагов.

Она позвонила, приказала раздвинуть занавеси, и дневной свет потоком ворвался в комнату; она потребовала пюпитр, горничная подала его. Маркиза быстро набросала маленькую записку.

— Пускай Годар верхом отвезет эту записку в канцелярию; ответа не нужно, — сказала она горничной.

Горничная тотчас же вышла, но, вопреки приказанию, постояла несколько минут у двери.

— Стало быть, раскрыты важные тайны? — спросила госпожа д’Эспар. — Ну, рассказывайте же, душенька! И Клотильда де Гранлье замешана в этом деле?

— Маркиза узнает все от его высокопревосходительства. Муж ничего мне не рассказал, он лишь предупредил меня о грозящей ему опасности. Для нас было бы лучше, если бы госпожа де Серизи умерла, чем лишилась рассудка!

— Бедная женщина! — сказала маркиза. — Но как знать, не лишилась ли она рассудка гораздо ранее?..

Светские женщины, произнося на различный манер одну и ту же фразу, предлагают слуху внимательного наблюдателя богатейшую гамму музыкальных оттенков. Они вкладывают всю свою душу в голос и во взгляд, запечатлевая ее в свете и в воздухе, в двух сферах действия глаз и гортани. По интонации, с какою были сказаны маркизой эти два слова: «Бедная женщина!» — можно было заметить торжество удовлетворенной ненависти, радость победы. О, каких только несчастий не пожелала она покровительнице Люсьена! Жажда мести, не иссякающая и со смертью предмета ненависти, жажда, которую нельзя уже утолить, внушает мрачный ужас… Даже сама госпожа Камюзо, жестокая, злобная и вздорная по природе, была ошеломлена. Она не нашлась что ответить и примолкла.

— И в самом деле, Диана мне говорила, что Леон-тина ездила в тюрьму, — продолжала госпожа д’Эспар. — Милая герцогиня в отчаянии от такого скандала: ведь она питает большую слабость к госпоже де Серизи; да это и понятно, они обе, почти одновременно, обожали этого глупого мальчишку Люсьена; а ничто так не связывает и не разъединяет женщин, как преклонение перед одним алтарем! И верная подруга провела вчера часа два в спальне Леонтины. Кажется, несчастная графиня говорила ужасные вещи! Мне передавали, что просто было омерзительно слушать! Порядочная женщина должна сдерживать подобные порывы!.. Фи! Ведь это любовь чисто физическая! Герцогиня заезжала ко мне; она была бледна как смерть, но держалась мужественно! В этой истории есть чудовищные вещи…

— Мой муж в свое оправдание расскажет все до тонкости министру юстиции, ведь всем им хотелось спасти Люсьена, а господин Камюзо, маркиза, исполнил свой долг. Судебный следователь обязан допросить человека, заключенного в секретную, в срок, положенный законом!.. Надо же было о чем-то спросить несчастного мальчика, а он не понял, что его допрашивают только для формы, и сразу же признался.

— Он был глуп и неучтив! — сухо сказала госпожа д’Эспар.

Жена следователя умолкла, услыхав этот приговор.

— Не вина Камюзо, что мы потерпели неудачу в деле об опеке над господином д’Эспаром, я всегда буду это помнить! — продолжала маркиза после короткого молчания. — Люсьен, господин де Серизи, Бован и де Гранвиль — вот кто повинен в нашей неудаче. Когда-нибудь Бог отомстит за меня! Не видать счастья этим людям. Будьте покойны, я сейчас пошлю кавалера д’Эспара к министру юстиции, чтобы тот поспешил вызвать вашего мужа, если это нужно…

— Ах, сударыня…

— Послушайте! — сказала маркиза. — Я обещаю вам орден Почетного легиона, и немедленно, завтра же! Вот блестящее свидетельство, что вашим поведением в этом деле удовлетворены. Да, да! Это будет лишним порицанием Люсьену, подтверждением его виновности! Редко кто вешается ради своего удовольствия… А теперь прощайте, душенька!

Десять минут позже госпожа Камюзо входила в спальню прекрасной Дианы де Мофриньез, которая легла в час, но не уснула еще и в девять.

Как бы мало чувствительны ни были герцогини, женщины с каменными сердцами, им невыносимо видеть своих приятельниц во власти безумия — это зрелище производит на них глубокое впечатление.

Притом связь Дианы с Люсьеном, пускай и оборванная года полтора тому назад, оставила в памяти герцогини достаточно воспоминаний, и роковая смерть этого юноши была для нее страшным ударом. Этот молодой красавец, такой очаровательный, такой поэтичный, так умевший любить, всю ночь мерещился ей с петлей на шее, точь-в-точь как изображала его Леонтина в своем горячечном бреду. Она хранила красноречивые, упоительные письма Люсьена, сравнимые лишь с письмами Мирабо к Софи, но более литературные, более изысканные, ибо эти письма были продиктованы самой неистовой страстью — тщеславием! Счастье обладать очаровательнейшей герцогиней, готовой ради него на любые безумства, пусть даже тайные, вскружило Люсьену голову. Гордость любовника вдохновила поэта. И герцогиня хранила эти волнующие письма, как иные старцы хранят непристойные гравюры, ради неумеренных похвал, воздаваемых тому, что менее всего было в ней от герцогини.

— И он умер в темнице! — говорила она себе, испуганно пряча письма, потому что послышался осторожный стук в дверь.

— Госпожа Камюзо, по крайне важному делу, касающемуся герцогини, — сказала горничная.

Диана вскочила в полном смятении.

— О! — сказала она, глядя на Амели, лицо которой приняло выражение, соответствующее обстоятельствам. — Я обо всем догадываюсь! Дело касается моих писем… Ах, мои письма!.. Ах, мои письма!.. — И она упала на кушетку. Она вспомнила, что в упоении страсти отвечала Люсьену в том