Перебравшись по мосту на левый берег Яузы, стали подниматься вверх, на Болвановский холм, который ещё назывался Ушивою горкой, поскольку тут росло много уш-травы, полезной от многих болезней — и от одышки, и от кашля, и от поноса, и от простуды, и от головной боли, но только не от камчуги. Возле Леонова дома толпилась стайка евреев, коих с некоторых пор на Болвановке развелось изрядно. При виде государева поезда жиды заколготали и вмиг разбежались по закоулкам, словно под землю провалились.

— Бесово племя, — помнится, сказал про них Мамон. — А ты, Курицын, их почитаешь.

— Не их вовсе, а премудрость ихнюю, древнюю, — возразил глава посольского ведомства.

Жена и дети Леона накануне казни были снаряжены и отправлены вон из Москвы — назад, в Венецию. В доме находились лишь сам лекарь и два пристава.

— Ну, здравствуй, мистро Леон, не долго тебе осталось здравствовать, — сказал Державный, входя в горницу, в которой сидел жидовин и любовался лучами весеннего солнца. — Казнить тебя пришли. Как ты?

— Что ж, — отвечал Леон, — я готов к смерти. Когда б то ни было, а от неё не убежишь.

— Это хорошо, — сказал Иван Васильевич, уважая Леоново спокойствие и смирение. — Исповедоваться будешь?

— Ни к чему, — усмехнулся лекарь. — Я уже исповедовался кому надо.

— Вот как? Кому ж это? — вскинул брови Державный. Вопросительно взглянул на приставов. Те поспешили оправдаться:

— Никого не было тут! С женой и детьми он простился, а более ни с кем не якшался.

— Так, значит, не хочешь исповедоваться? — снова спросил Иван.

— Нет.

— Ты ж крещёный!

— Был.

— А теперь?

— А теперь, после вашего вероломного приговора, отрекаюсь от своего крещения. Всё равно ведь не видеть мне от вас пощады.

— А если б надеялся на пощаду, не отрёкся бы от исповеди?

Леон молчал, щурясь на яркое весеннее солнышко. Наконец, посмотрев на Ивана, промолвил:

— Пришли убивать, так убивайте.

— Вот они какие, жидовские выкресты! — воскликнул Василий Оболенский. Верный слуга покойного Вани переживал гибель княжича даже, быть может, больше, чем сам Державный. — Позволь, Державный, я вырву ему его поганые очи!

— Нельзя, — запретил государь. — Никому не позволю марать руки об этого... Палач имеется.

В душе Иван страшно злился на самого себя, поскольку ему нисколько не хотелось, чтобы этого человека, любующегося золотыми солнечными лучами, сейчас лишили жизни и возможности продолжить любованье.

— Нельзя верить жидам, даже крестящимся, даже самым наиправославным, — произнёс один из Кошкиных.

— Однако же первоапостолы все из жидов были, или почти все, — возразил Троицкий архимандрит.

— С тех пор народ сей люто изменился, — заспорил с Симоном Григорий Мамон. — Я им не доверял, не доверяю и доверять никому не советую. Недаром в народе у нас говорится: жиду хорошо и в аду, сдох — сразу в дьяволы. Даже когда вижу, как их крестят, меня всё равно с души воротит. Не верю!

— Полно тебе, Григорий Андреевич, — осадил его государь. — Вот что, Леон. Хочу сказать тебе: казнить я тебя буду не за то, что ты жидовин и имел тайный умысел навредить мне, а за то, что ты, мистро, нерадив оказался и в лекарском искусстве куда как несведущ по сравнению с нашими, русскими знахарями. Вот как. Полагаю, тебе сие обиднее будет, что тебя за это казнят. Обиднее?

— Мне наплевать на вас, — скрипнул зубами Леон. — Об одном прошу тебя, Державный государь, если можешь — зарежь меня своею рукою. Ты от меня отрёкся, от тебя мне и смерть бы принять.

— Ишь ты! — нахмурился Иван Васильевич.

Хитрит лекарь, хочет тронуть душу государя. Нет, пора кончать.

— Довольно! — встрепенулся Державный. — Антип!

Палач молча приблизился к Леону с остро наточенным топором. Жидовин мгновенно позеленел и стал съезжать с лавки на пол. Глаза его забегали, губы затряслись.

— Не надо!!! — хрипло выдавил он.

В следующий миг Антип нанёс удар. Голова отлетела на сажень, тело дёрнулось и рухнуло, плеская кровью. Симоновский архимандрит вдруг пробормотал что-то непонятное.

— Это ты что же, по-геврейски? — спросил его Троицкий игумен.

— Да, — кивнул Зосима. — Отправил его душу к жидовскому Богу.

Больше Иван Васильевич ничего не слышал и не видел. Его стало мутить, он зашагал прочь из дома на свежий весенний воздух. Там, сев на коня, наблюдал, как выходят остальные, как поджигают уже измазанные смолой стены Леонова жилья...

Выходя из плена воспоминания об умерщвлении веницейского лекаря, Державный ещё раз обратил взор свой на второй сверху чин иконостаса. Нет, конечно же, не похож Леон на ветхозаветного пророка! Как и примерещиться-то могло такое! Лукавый попутал.

— Я думал, ты уснул, — промолвил сидящий рядом Василий.

— Нет, Ваня, я ещё живу, — ответил Державный.

— Я не Ваня, я — Вася, — громче сказал Василий.

— Прости, сын, — спохватился Иван Васильевич. — Покойник Ваня вдруг припомнился мне, вот я тебя и назвал Ваней.

Всенощная продолжалась. Лития закончилась, и начиналась уже утреня. Митрополит Симон, выйдя на амвон, громко затянул:

— Велича-а-а-а-а-а-а...

— Велича-а-аем Тя, Живодавче Христе, — дружно подхватил весь причт и приход, собравшийся в храме, густо заполонило рождественское величание своды высокого собора, — нас ради ныне плотию рождшагося от Безневестныя и Пречи-и-истыя Девы Ма-а-ари-и-и-и!

Тревожная мысль коснулась души Ивана в это мгновение. Вот ведь, подумалось ему, никто из тех, кто распинал Иисуса, кто бил Его по пути на место Лобное, кто плевал в Него и кричал Пилату: «Распни! распни!» — никто из них не был потом казнён. Лишь суровый Небесный Судия оставлял за собой право судить их уже после смерти. А многие из них даже раскаялись потом, некоторые даже стали святыми последователями Спасителя. Например, воин Лонгин, который пронзил копьём ребра распятого Христа.

А мы? Мы казним своевольно тех, кто «не ведает, что творит»! Разве сие по-христиански?

Ещё Державному подумалось о том, что среди тех, кто присутствовал при закалании Леона, был и Зосима, который потом сделался митрополитом Московским и был разоблачён как сочувствующий еретикам. Был при исполнении казни над жидовином и Фёдор Курицын. Мало того, он же требовал самой лютой расправы и сам спустя десять лет оказался жидовствующим ересиархом. И брат его, Иван-Волк, тоже смотрел, как режут веницейского лекаря, одобрительно смотрел. А кого мы вскоре собираемся жечь за жидовство? Ивана-Волка! Вот оно как получается... Лепо ли? Нелепо.